Тонули в ужасе тени
гипнозом прибитые к стенам
размножались оттенки красного
стонали матросы
ребенок смеялся
шепча: «Наконец-то»
порываясь вернуться домой
обживая воронку
он им не дастся
цветные коты. Увядшая роза.
По теплым костям
сгоревших без спроса
гадает мальчик-колдун.
Там, куда смотрят его голубые глаза
дымится песок.
Из раскрытого космоса
рыбой-дождем плывет музыка.
Мальчик входит в музыку.
Если вы слышите, он погадает и вам.
И нам, проткнувшим стрелой барабан.
Подольше бы длилось молчание.
2. Пылающая церковь
Закатный цвет травы
под лодкой лишь вода
туман клубит стога
на берегах, где ждут
когда взойдет роса
и смоет тяжкий зуд
с засушливых полей
вобравших пот земли.
Мы здесь с тобой одни.
Под лодкой лишь вода
кто скажет, что сейчас
помогут нам слова
доплыть без суеты
к невидимым огням
устав вести по дням
отсчет своих дорог
ночь нас уводит в даль
насколько каждый смог
уйти от мерзлоты
внутри бурлящих вен.
Я не спрошу зачем
под лодкой лишь вода.
Вода. Гуашь. Рука.
Вернувшись, снимет паука
с оранжевой картины
нож или бритва коснутся щетины
неисправная пушка пальнет
больному уже не больно.
Пришла пора успокоиться
и он успокоился.
Взирает в глазок и кашляет
но гораздо бескровнее.
Выжав до блеска исподнее
он наскреб по сусекам
пыль пограничного града
и крошки заснувшей Елены
той, что всегда была рада
подсыпать яда другому
а ему почему-то платила
малопонятным доверьем
за его неровную кожу:
«Очнувшись, смеясь, уничтожу
время бездушный маньяк
на оленях-инкубах в продмаг
в фарватере тертых рубак ты плавал
махая парусом» будильники можно выбросить.
Больному уже не больно
укравшему бомбу тоскливо
«женщина в бежевой куртке
отказом меня оскорбила
р-ррр нехорошо»
мордатый праведник исходит
неутоленной жаждой риска
«стриптиз
дикарки не заводит
все очень бледно, крайне низко.
Мне бы уйти
пролетевшись, напиться
залезть на гору, снять штаны
отряд спасателей смутится
я покажусь им со спины.
Бойскаут, крикнут, мерзкий хроник
стой, где стоишь!
не то конец!
никто не скажет: «Милый слоник
какой ты, братец, молодец.
Не побоялся ждать заката
надменно высунув язык
ты сядешь резко
из шпагата
тебе не встать, но ты постиг
вовсю проникся духом ламы
Черпона Хвалты
старика
неравнодушной обезьяны
перерожденной в мотылька.
Спеша, порхает
ты узнаешь
его, едва он разобьет
свою головку
понимаешь?
Не предпочтешь же ты под лед
забраться, тупо ухмыляясь
в глаза морских и прочих львов
не вслух, украдкой сознаваясь:
«Да, наломал я, люди, дров
презрел хорошие манеры
пустил любовь на самотек
к кому?
Кто знает.
Нет мне веры.
Но я все вспомню
дайте срок.
Не обижайте меня взрывом
я опасаюсь умереть
эх, напоите меня пивом
реви, шатун
кусайся, плеть
она не выбьет много крови
сушеный дрозд не съест инжир
во мне достанет силы воли
не заключать с чертями мир.
Они при власти?
Я не спорю, копаясь в шлюхе, как в песках
наверно, что-нибудь нарою
уняв ее безмолвный страх.
Мамзель понура, неспокойна
ее не трогает би-боп
«Как? Чарли Паркер? Он достойно
дудит, лютует, только вот
мне не до пьес, не до размеров
твоих? Его
он джаз, я Кэт
вас идиотов, принцев, сэров
я бы сожгла
прости мой бред».
Все псы уже в сборе
без устали лают
не знавшего горя
за яйца хватают
катится день, подрастают враги
пружины остры, цепи крепки
от пощечин хрустального отзвука
ходят круги по лицу
делая знаки ловцу
душ человеческих встрять
пригнать на салазках с холма
часто кивать, отрицать
свою сопричастность с пальбой
догнавшей свинцом и свиньей
пошедших любить в березняк.
Что-то случилось не так.
Гоню на ночлег, подгоняя собак
я их, собрав, приручил
придавил
под Дели расстрелян Неистовый Билл
в упряжке солома и мобстер Иван:
«Ты при стволе?»
«Под шапкой наган
«Под шапкой наган
специальный заказ, особый ф-фасон
ее мне пошил слепой фараон.
Тобой позабытый п-полковник Сэмэн.
Сидел на к-колесах
смотрел КВН
ослеп.
Да, да, да.
Совсем не беда».
Чайный Мастер Никодим
Неистовый Билл
Багдадский факир вы из воздушного племени
я подустал
мои единственные ноги, прижавшись к полу, возлежат.
По ним ползут без суматохи
двенадцать кругленьких ежат.
Остаться белым человеком
они помогут мне взамен
большой тарелки каши с хлебом
и тихой песни об Элен
Я затяну ее в угаре дремотной жизни на углях
не приближавшей к грозной славе
в зеленых висельных краях.
«Разлетелась страсть
цельная натура
громы артиллерий, выкрики Амура
он пугливо дернул волосатой шеей:
«Пощадите, гады, заклинаю феей
чуткой нимфоманкой, любящей Мадрата
ангела с Киянкой
храпуна из стада Верных всем заветам
промахнитесь, гады
я с любым валетом лягу ради цели
безустанно трогать»
Что еще?
Раздели.
Грубо отобрали и пиджак, и деньги.
Ты боролся?
Жестко. Посрывал им серьги.
Женщинам?
Мужчинам. Двум или чуть больше
заявив педрилам: «Как Суворов в Польше
позабуду жалость
разорвав, устрою» суки насмерть дрались.
Не с тобой.
Со мною».
Темный пустынный парк Парк Наслаждений
для выбегающих из-за дерева
с искаженными физиономиями
мне бы переодеться
погладить зарычавшую курицу
недоразвитый папа, искренний сын
открытые рты, из них валит дым
они поразились, заметив меня
в примятом цилиндре
просящим огня: «Курите?»
«Да»
«Ваш сын пока нет?»
«Он как бы дебил»
«За вами след в след?»
«Ему еще жить»
«Вам не с руки?»
«Ты прикури ты пропади».
На душе спокойно, на голове белым-бело
засыпан снегом
что с того
не поддаваясь броской гнуси, переполняющей извне
я замираю.
Жмусь к стене.
В склепе, в огне в магазине «Интим».
Мысли клубком, зубы молчат
услышав их стук, встанут часы.
Шубы вошли я с ними знаком
одну как-то видел.
Страшный был сон.
Розовой варежкой лезут к ноздрям
я нюхаю вас
учтите, мадам
мне много нельзя ни пить, ни страдать
вжимаясь под вами
о, бэби, в кровать.
Солнце
мотор
покинь ты окно
родившись уродом, не сбросишь ярмо
зависти, злобы церковь в огнях.
Зайду на минуту. Время узнаю.
«Сколько на ваших?».
Ответил. Он к краю
держит свой путь, не кивая на ближних
теребящих в кафе замызганный сонник.
После винной похлебки лежу на перинах
я, Лена, доступен.
С дружеской улыбкой встречаю рассвет.
Как прощелыгу.
В гробу уютно.
Я пока не в нем. Задумчив, выбит, обойден
не мял актрис, не грезил Амстердамом
упал и встал.
Прошел, упал.
Опять не смог смиренно удалиться
есть неустойчивость.
Напала, не бросает
вторые сутки беспросветно опекает
приличный вечер незаметно наступил.
Предстал шутом
бросавшись, зрел, темнил
создал иллюзию, что я брожу в пустыне
гораздо позже
синей ночью
в оберегающем от холода плаще.
Я распахну его
затем сорву его
верблюды удивленно задвигают горбами
босяк-феллах воскликнет:
«Братан, давай же с нами!
Отправимся по дюнам
искать тропинку к жизни
ты трезвый?
соображаешь?
Попробуй. Не раскисни».
Мне бы не сюда
не к ним
все решится мгновенно
люди рвутся в тени здравиц, сантиментов
прет рефрижератор, облетают вишни
молится ефрейтор
перед смертью дышит
автомат наставлен
рядовой не спишет
вековой порядок на устройство тыла
вызвавшего бойню
обожравшись мыла.
«Вы, я мы ратуем за примирение
прогнившими дарвинами.
Машинками для снятия катушек
с нашей звериной природы.
Апач, зулус, крестоносец
живи, одиночество.
Бейся, как дьявол.
Сжигай тормоза».
Визги в буфете, приемы у-шу
приняв кальвадоса, я расскажу
я напою
в самых пресных словах
о выжженных дамах
о диких мирах.
Закидан дерьмом ювелирный салон
бродягу схватили
цыганский барон
с ложечки кормит парней ФСБ
«Это тебе, а это тебе»
негр висит на фонарном столбе.