Я никогда раньше не испытывал такой ненависти к неодушевленным предметам. Я ненавидел ворох газет, бумажек и старых прочитанных журналов, скрывающих маленькую картонку с именем и несколькими телефонами. Мне хватило бы и одного из них. Через несколько минут весь коридор был завален бывшим содержимым газетной тумбы, но я все-таки нашел ее и уже, дрожа внутри всем телом, набирал цифры его личного номера.
Вспомнил он меня сразу, сказал, что ждал звонка, и предложил встретиться. Я не отказался, хотя не скажу, что горел желанием увидеть его. Что-то в нем было не знаю, что. Может, просто он принес плохие новости самые плохие за последние несколько лет. Восемь.
В кафе на набережной было пусто: еще бы, какой идиот в такую погоду выйдет из дома?! Сергей пил кофе, я заказал чай. Он усмехнулся:
А я все никак не могу заставить себя пить что-нибудь другое, только кофе.
Софи варила волшебный кофе.
Нигде больше так не варят.
Я смотрел на него и понимал, что с каждой минутой, с каждым глотком отвратительного (все познается в сравнении) кофе он нравился мне все больше. И я решил не юлить с ним:
Как она умерла?
Как спящая красавица никто не понял. Только сказали: остановка сердца.
Да, да, я помню, ты говорил, но Ты хорошо ее знал, ведь так?
Не знаю, я боялся самоубийства, боялся спросить: «А не было ли это самоубийством?». Просто боялся, хотя за этим и приехал, идиот.
На завтра назначена свадьба. Была назначена.
Я не ответил ничего, просто достал из кармана то письмо.
Я нашел его в папке, оно лежало сверху.
Читал он спокойно и медленно и, по-моему, несколько раз. Я смотрел и курил, и жутко хотел вырвать белый листок из его рук. А он все читал.
Затем вздохнул, положил письмо на стол (откуда я его тут же забрал) и только сказал:
Это не самоубийство. Мы тоже так подумали вначале, но нет. Просто она ушла. Софи не поступила бы так. Только не она.
Я ему верил. Не то чтобы его слова были для меня истиной в высшей инстанции, да и он сам был далеко не авторитетен в моих глазах, но я ему верил. Просто мне не нравилось слово «Самоубийство». Просто перед глазами стояли ее улыбка, ее сияющее лицо, это чертово желтое фото! Но что я знаю о ней?! Сам-то я сильно изменился за восемь лет, ох как сильно
Расскажи мне о ней, Сергей.
Он усмехнулся:
Ты не знаешь, о чем просишь. О ней я мог бы говорить всю жизнь!
Знаешь, мне некуда спешить.
Он начал не сразу:
Я познакомился с ней три года назад, когда она вернулась домой после учебы. Я встретил ее впервые в парке, где она гуляла с Лилит, он говорил медленно, погружаясь в прошлое, как в воду, уходя в него с головой, и взгляд его с каждым словом становился все более туманным.
Но все-таки я вырвал его из этого транса, ощущая, что меня почему-то это начинало раздражать, будто он говорил не со мной:
Кто это Лилит?
Что?
Лилит кто это?
А-а, племянница Софи.
Дочь Джули?
А, да. Ты знал Джул?
Да, немного. Но это тоже было уже очень давно. Сколько уже этой девочке?
Пять. Было в сентябре.
Ясно.
Она жила у Софи после смерти Джули и Ника.
Ник?
Муж Джули
Как? Он тоже? Выходит, девочка сирота?
Сергей замолчал и опустил глаза.
Они ехали домой, Никита за рулем и
Никита Ник?
Да, она его так называла, на французский манер.
Да она всех так называла! я осекся. В школе, по крайней мере.
Знаешь, в этом она не изменилась!
Мы долго говорили о ней, улыбаясь и шутя, словно она была жива, словно сидела сейчас дома и ждала нас там. Мы говорили о ней. О том, как она была прекрасна и как любила осень. Смеялась, кружилась и засыпала под музыку. Как «заболела» фотографией в вузе и делала снимки всего подряд, и все это висело на стенах ее квартиры. И как все-таки выучила французский она мечтала о нем лет с десяти. Как любила сестру, а племянницу еще сильнее, как стала ей больше, чем тетей, особенно после смерти Джули, как просыпалась каждое утро с улыбкой, будто самое страшное уже позади, как ненавидела школьные встречи, но ходила зачем-то каждый раз.
Она тяжело переживала смерть Джули и Ника, неделю после похорон не выходила из дома, ни с кем не говорила и только плакала и молчала, а потом пришла осень, как всегда, первого сентября, я хорошо помню этот день в этот день она ожила.
Он замолчал и уставился в свой кофе, а я вдруг понял, что пора, что я уже слишком глубоко заглянул в его душу и теперь ему больно, а мне в этом еще надо разобраться. И в себе заодно.
Я сказал что-то вежливое, он так же вежливо ответил. Я встал и ушел. Он остался.
Я ехал домой по серым улицам, а в голове крутились неумолкающие слова и обрывки фраз. Я остановился у своего подъезда, но все никак не мог выйти из машины: как представлю стены, лифт, комнаты тошно, хотелось гнать за горизонт, где только ветер! Я поправил зеркало заднего вида, просто так, машинально и вдруг увидел в нем отражение самого прекрасного в мире лица, я даже не сразу понял, что эти невозможно глубокие глаза мне знакомы я не двинулся, не обернулся, боялся спугнуть наваждение Софи, малышка! Я видел тебя тогда в машине тем утром, будто ты сидела рядом, словно улыбалась мне, словно была жива!.. Я смотрел в твои глаза, как когда-то, но, Боже! Как ты изменилась!!! Мне хотелось сказать тебе, но я не знал, что Конечно, ты знала это, я слышал, как бесшумно ты вышла я не выбежал за тобой. Я не знал тебя, Софи. Я не знал ее. Никогда, наверное, не знал, даже когда считал себя ее лучшим другом. Знал многое о ней, но не ее.
И я вдруг понял: я хочу знать!! Хочу знать эту девушку! Вы скажете, мол, о чем ты раньше думал, осел? Она мертва Вы ошибаетесь! Умница Софи сидела у меня дома, вернее лежала стопкой листов в неприметной папке.
Библиотека
Я думал, это еще одно письмо там, в папке, но это было не совсем так. Это был список имен и названий. Песни, книги, стихи на разных языках, но все о любви потерянной и одинокой, о прошлом, о сложном. Кое-что я знал, чего-то не помнил, что-то не понял, было и то, о чем никогда не слышал. Выглядел этот список примерно так:
Гранатовый браслет
Joe Dassin
Ветер
Я написала слова
После тебя
Фонарь
Слушая пение
Lara Fabian
День после конца света
Still loving you
В ресторане
. . . . .
Я ходил по комнате и думал примерно так:
Это Куприн, а «Ветер» их штук с 20 точно наберется, если это стихи, конечно, а вот это точно Ахматова
Словом, толком я ничего не понял, поэтому вернулся к папке, она все еще оставалась очень толстой, и я терялся в догадках, какие тайны она хранит, о чем может поведать тому, кто отважится и сможет погрузиться в омут чужой памяти. Я был готов.
Я достал конверт из нее. Я не искал и не выворачивал ее наизнанку, словно боясь повредить ход ее мысли. Конверт лежал сверху. Он был довольно тяжел и зачем-то запечатан.
Письмо? Уже почти отправленное, должно быть, есть марка и адрес отправителя, только вместо адресата пустота, и уже позже другой ручкой и даже другим почерком, нарочито аккуратным и даже витиеватым, словно неживым, неискренним Библиотека. Я смотрел на эти буквы и видел медленное движение руки, скользящие на бумагу чернила и пустой, иступленный взгляд Она никогда его не отправит больше Почему? Некуда.
Я гладил белую бумагу конверта и так же иступленно смотрел на него. Адрес, сходить бы туда
Я вздохнул, получилось как-то обреченно, даже странно, и вскрыл.
Диск, несколько сложенных листов и бумажки, клочки ржавого цвета с названиями книг Библиотека, библиотечные вкладыши.
Телефонный звонок ворвался в мою реальность, как чужеродное явление совсем другого мира. Я встряхнулся и ответил, но, честно, даже не слышал, что мне говорили. Помню, что звали куда-то: может, выпить, а может, сыграть, но я отказался и услышал в ответ:
Да что с тобой, Саня?
Все о'кей. Просто погода
Ладно, звони, приятель.
Я повесил трубку и снова уставился на конверт. Что со мной? Эх, Димка, знал бы я, что со мной Кого бы спросить?
Было что-то неправильное во всем, что происходило, было что-то неправильное во всем. Я поставил диск на воспроизведение. Музыка скользнула в комнату, покружила у потолка и смолкла, право, я даже не заметил ее ухода, я рассматривал названия книг на библиотечных вкладышах: Куприн, Гаррисон, Ахматова, Гумилев, Пастернак, Блок ее любимые авторы мог бы и сам догадаться. Я взялся за остатки письма, там лежало еще одно фото маленькая девочка, наверняка это и была Лилит, она не улыбалась, глядя куда-то вдаль, а за ее спиной синело бесконечное небо, бесконечное и безразличное Я долго смотрел на девочку: то ли в ней было что-то неуловимое, то ли Софи была замечательным фотографом я не знаю, но меня не покидала мысль: о чем она думает? И словно далекое эхо, витал ответ: о маме
А еще там было письмо. Еще одно. И, конечно, Джули:
«Дорогая моя, милая Джули!
Послушай, это жизнь! Она струится вокруг нас, только мы зачем-то игнорируем ее.