Но это были лишь сны, лишь виденья Все бабушка знала, просто не одобряла эту «пассивность» эту простоту, с какой мама дала, позволила своему одногруппнику, отцу Виктора, «абрамчику твоему», как припечатывала она, бабушка, считая, что внук не слышит, спит, распределиться не в Сибирь, а в Белоруссию. Домой уехать. Ускользнуть.
После того как матери не стало, Виктор Большевиков нашел у нее в столе, в самой глубине выдвижного ящика, среди запаха забытой пудры и чернил большую жестяную коробку из-под мармелада с разрозненными бумагами. Там была небольшая групповая фотография с карандашными контурами на обороте. И в каждом имя. Только мамин контур без подписи. Зато рядом Виктор Миркин. Отец был точно тезкой. И только одно тогда поразило Большевикова, почему почему, избавившись от одного, мама нашла потом точно такого же. Отчима. С такой же челкой-чайкой, с крылышками, но без пробора, и большими, наглыми, как два фонарика, глазами. Блестящими. Решительного, энергичного, которому все время надо что-то делать, делать, делать
Как бабушке. Как Боре Винцелю. Как деду
Да, дедушке, конечно наверное Во всяком случае, рассказы бабушки о нем Виктору Большевикову точно не чудились. Она успела поводить внука и в садик, и из садика, прогулка длинная от Красноармейской до Коммунистической, успела рассказать о домике. Что далеко отсюда, от Сибири над Волгой домик, в котором была одновременно и сама школа, и квартира, куда однажды пришли люди, приехали под утро, разбудили
У нас была собака, большая немецкая овчарка Айна, и мама, твоя мама, совсем тогда такая же, как ты, малышка, ее держала, чтобы она на них, на этих ночных гостей не кинулась и не загрызла
И в это легко было поверить. Очень легко. Особенно попозже, когда Виктор уже вырос, когда уже мог и умел не только слушать, но и думать, видеть, понимать Понимать, что именно за это, за это совершенно точно, их тихих, немногословных, как говорила всегда с нажимом, осуждая, бабушка, «пассивных» таких как мама, как сам Виктор, как его Таня, конечно, Таня так их особенно любили и ценили те самые «активные» что «рать татарская», «монгольская» и прочая, и прочая искали, выбирали, привечали за эту вот способность крепко держать безропотно и молча собак, волков, море и небо все чтобы не кинулись и не загрызли
В Томск? Завтра? Да как же, если бы даже хотел и мог, Боря?
Я за тобой такси пришлю. Оно же и обратно увезет. Адрес только назови.
Это было шоком. В Томск на такси. 250 км. Просто поболтать. Туда и обратно. Но таков был мир, в котором существовал Борис, давно обжился и освоился, и в него он приглашал Витю. Виктора Викторовича Большевикова.
Да задолбали эти московские пижоны и бездельники. Не люди, а выхухоли. А мне же во что бы то ни стало надо наладить службу нормо-контроля. То самое, чем ты всю жизнь и занимаешься. Стандарты-мандарты
Но я же горняк, Борис. Шахтер, а не нефтяник.
Машиностроитель, был непреклонен Боря. Как и чем резать знаешь, значит, поймешь и как бурить. Как вставить и как вытащить ведь в курсе? Так? Остальное приложится. Легко.
Так же мог бы сказать и отчим, если б дожил. Он тоже был самоуверен, как самый главный стратег генштаба. Директор английской спецшколы номер двадцать один города Южносибирска. Всем в мире спортивным упражнениям предпочитавший как индивидуальное, так и командное окучивание картофеля, переходящее в копку и закладывание в бурты. Прополку моркови на скорость и разгрузку рассады на время. Широкоплечий человек с колхозными усами и удивительно прямой спиной, больше похожий на майора, не ставшего полковником, чем на учителя, не ставшего заведующим облоно. Отнявший и заместивший, как самому ему, наверное, казалось, у пасынка-приемыша все. Все, кроме отчества. Просто не мог, поскольку сам был Витей. Виктором Васильевичем.
Его дрессура, метода, сходная с методой ежегодной перекопки грядок, перелопачивания огорода, шести мичуринских соток, легко решили дело на том давнем томском интервью.
Hey Boris are you not afraid А что, Борис, не страшно to recommend someone who speaks better English than yourself кого-то рекомендовать, кто с языком получше управляется, чем вы?
Me? Not Мне? Да ни минутку Its Russian that really matters in the end here is at least Тут русский все решает Русский в этой стране
Но, кажется, и с этим Борис тогда лукавил. Случались дни, когда и русскому Виктора он доверял больше, чем своему
А на ловца и зверь, сказал Борис Ильич Большевикову, поймав на лестнице уже довольно поздно вечером. Давай зайдем ко мне на парочку минут Ты не торопишься?
Но, кажется, и с этим Борис тогда лукавил. Случались дни, когда и русскому Виктора он доверял больше, чем своему
А на ловца и зверь, сказал Борис Ильич Большевикову, поймав на лестнице уже довольно поздно вечером. Давай зайдем ко мне на парочку минут Ты не торопишься?
Ну конечно, Виктор торопился. После поездки в Мячково, после возни с прелестной из-за невозможности их разлучить, тем более рассеять, парой Казиком и Барти, хотелось только домой. От всего избавиться. Забыть все до утра. И в контору Большевиков заскочил всего лишь за Таниной страховкой Да вот
А я уже звонить собирался, мягко, ведя Виктора под локоток, обещал и безнадежность, и неизбежность Винцель. А ты вот сам Отлично
Отлично, продолжил Боря уже в своем кабинете, всегда лишенном кислорода, да и водорода, и азота, скорее годном для испытания противогазов, изолирующих самоспасателей, чем для каждодневной многочасовой работы. Неправильном, трапециевидном в плане, на самой широкой серой стене которого, вызывая легкую оторопь у тех, кто мог и должен был тут выжить, особенно гостей из-за бугра, висели в застекленных рамочках портреты Путина и Медведева. Тут небольшой проектик нарисовался Юбилейный
Борин магнитный глаз сверкнул и заискрился нехорошо и даже гадко.
Юбилейный? переспросил Виктор глухо. Юбилейный? И стало ему как-то совсем уж грустно на склоне этого догорающего дня. Всем успел позаниматься Vic в большой компании, вот только подхалимажа еще не было. Не предлагали.
Да нет, не генерального славить, не генерального реакцию Большевикова правильно истолковав и ухмыльнувшись с противноватым удовлетворением, продолжил Боря. Молод он еще для юбилеев, подождет
И это он любил где надо и не надо подчеркнуть, что сам он, Винцель, и опытней, и старше пришельца и назначенца.
Выше бери, выше, где только богоизбранные Тут глазки Бори стали похожи на два детских солнышка, легонько окривели, но совершенно прояснились. Отец наш, благодетель, Рони Лав в начале девятьсот тринадцатого за счастьем приехал на бакинские прииски. Явился. Американский инженер. Механизировать и автоматизировать. Чувствуешь? Сто лет, как мы тут украшаем все своим присутствием Ровно сто лет. Ну, в смысле будет, в следующем, две тысячи тринадцатом И по этому поводу решено альбомчик забабахать, шикарный фолиант «Сто лет в России» Как-то так
Прекрасно, замечательно новость отличная, духоподъемная, только ко мне-то как она прикладывается? К службе качества и нормо-контроля? И шик, и фолиант?
Все просто, Витя, тон Винцеля стал совершенно доверительным и ласковым, как в давние, давно ушедшие времена, когда он удивляться не переставал, откуда же Вика Большевиков такой вот вообще взялся, неторопливый пофигист. Книжка, понимаешь, книжка. Не ротор, не лебедка, не лафет, а книжка. Штука такая с буквами И это значит, что заняться ею должен интеллигентный человек Культурный А кто у нас такой в компании, сын педагога, супруг учителя? Ну не я же! Сам знаешь, мы из железнодорожников. Из стрелочников и машинистов. Я, кроме расписания поездов, до самой «Родной речи», до здравствуй, школа, первый класс, другого слова печатного и не нюхал. Нет, правда, верил, что все книги так и состоят из череды табличек с цифрами.
Ну а этот, Борис глазами показал за стенку, туда, где дальше по коридору был офис генерального, в отличие от Бориного всегда проветренный и выстуженный, он и сейчас так думает В общем, давай, давай, твое, готовься Завтра в десять заявится сюда еще один интеллигентный человек звезда культуры и искусства, между прочим Профессионал пиара Искали официально через два кадровых и одно арт-агентство В общем, нужно сработаться Найти общий язык Ну Пушкин там, Херушкин Мгновенье чудное с главою непокорной Короче, страна и партия тебе доверили.
Врожденная интеллигентность и в самом деле слыла недостатком, изъяном в той индустриально-промышленной среде, в которой по большей части протекала жизнь Виктора Большевикова. Вообще. И уж, конечно, последние двенадцать лет. Синонимом ее было обычно слово «нюни». Ну, те, что разводят, распускают. И ясно было и понятно, что Боря Винцель не очень-то хотел бы на склоне лет и долгой успешной карьеры попасть под подозрение. Ну а с Витей все и так было понятно. Это единственный в компании менеджер среднего звена, да и вообще сотрудник, в командировочных аксессуарах которого, в портфеле или чемодане, могла обнаружиться литература не по специальности и не рекламного характера. И это не только в географических пределах того, что обозначается буквами «РФ», похожими на одну целую и перед ней поставленную половинку. На всем охватывающем все часовые пояса и климатические зоны, не знающем границ и рубежей трансконтинентальном пространстве «Лав Интернешнл» Виктор встретил за целое десятилетие с хвостиком еще лишь только одного такого дурака. Это был буржуй. Американец. Он первый раз летел в Россию учить неделю или даже целых две нефтедобытчиков где-то во тьме самарской области работе с новыми проточными взрывозащищенными подогревателями. Звали его Джеф Метьюз и до Москвы ему с Виктором было по пути. В самолете этот рыжий, веснушками, словно отравой от насекомых и вредителей, щедро опрысканный человек из рюкзачка внезапно выудил явно сейчас, вот только что, в какой-то лавке зоны дьюти-фри закупленный карманный томик с кровавым синяком заглавия «Crime and Punishment».