Мне надоело, Майкл, давай удерем, хорошо?
Живо! Пока нас не поймали!
На холодном ветру он подумал: «Сейчас или у нее в комнате?»
По-моему, проговорила Флер, мистера Челфонта переоценивают он просто какой-то сплошной зевок. На той неделе он у нас завтракает.
Нет, не сейчас, у нее в комнате!
Как ты думаешь, кого бы пригласить для него, кроме Элисон?
Не надо никого чересчур крикливого.
Конечно, нет, но надо кого-нибудь позанятнее. Ах, Майкл, знаешь, иногда мне кажется, что не стоит и стараться.
У Майкла замерло сердце. Не было ли это зловещим признаком признаком того, что «примитивное» начинает проступать и в ней, всегда так увлеченной светской жизнью?
Час назад он бы сказал: «Ты права, дорогая; вот уж действительно не стоит». Но сейчас каждый признак перемены казался зловещим! Он взял Флер под руку.
Не беспокойся, уж мы как-нибудь изловим самых подходящих птиц.
Пригласить бы китайского посланника вот было бы превосходно! проговорила Флер задумчиво. Минхо, Барт четверо мужчин, две дамы уютно! Я поговорю с Бартом!
Майкл уже открыл входную дверь. Он пропустил Флер и остановился посмотреть на звезды, на платаны, на неподвижную мужскую фигуру воротник поднят до самых глаз, и шляпа нахлобучена до бровей. «Уилфрид, подумал он. Испания! Почему Испания? И все несчастные, все отчаявшиеся чье сердце Эх! К черту сердце!» И он захлопнул дверь.
Но вскоре ему пришлось открыть другую дверь и никогда он ее не открывал с меньшим энтузиазмом! Флер сидела на ручке кресла в светло-лиловой пижаме, которую она надевала иногда, чтобы не отставать от моды, и смотрела в огонь. Майкл остановился, глядя на нее и на свое собственное отражение в одном из пяти зеркал, белое с черным, как костюм Пьеро, пижама, которую она ему купила. «Марионетки в пьесе, подумал он. Марионетки в пьесе! Разве это настоящее?» Он подошел и сел на другую ручку кресла.
О черт! пробормотал он. Хотел бы я быть Антиноем! И он соскользнул с ручки кресла на сиденье, чтобы она смогла, если захочет, спрятать от него лицо.
Уилфрид все мне рассказал, произнес он спокойно.
Сказано! Что дальше? Он увидел, как кровь заливает ее шею и щеку.
О-о! Чего ради что значит «рассказал»?
Рассказал, что влюблен в тебя, больше ничего ведь больше и нечего рассказывать, правда? И, подтянув ноги в кресло, он плотно обхватил колени обеими руками.
Один вопрос уже вырвался! Держись! Держись! И он закрыл глаза.
Конечно, очень медленно проговорила Флер. Ничего больше и нет. Если Уилфриду угодно быть таким глупым
«Если угодно»! Какими несправедливыми показались эти слова Майклу: ведь его собственная «глупость» была такой продолжительной, такой прочной! И странно! его сердце даже не дрогнуло! А ведь он должен был обрадоваться ее словам!
Значит, с Уилфридом покончено?
Покончено? Не знаю.
Да и что можно знать, когда речь идет о страсти?
Так, сказал он, делая над собой усилие, ты только не забывай, что я люблю тебя ужасно!
Он видел, как задрожали ее ресницы, как она пожала плечами.
А разве я забываю?
Горечь, ласка, простая дружба как понять?
Вдруг она потянулась к нему и схватила за уши.
Крепко держа его голову, она посмотрела на него и засмеялась. И все-таки его сердце не дрогнуло. Если только она не водит его за нос Но он притянул ее к себе в кресло. Лиловое, черное и белое смешалось она ответила на его поцелуй. Но от всего ли сердца? Кто мог знать? Только не Майкл!
Х
Конец спортсмена
Не застав дочери дома, Сомс сказал: «Я подожду», и уселся на зеленый диван, не замечая Тинг-а-Линга, отсыпавшегося перед камином от проявлений внимания со стороны Эмебел Нэйзинг, она нашла, что он «чудо до чего забавный!». Седой и степенный, Сомс сидел, с глубокой складкой на лбу, положив ногу на ногу, и думал об Элдерсоне и о том, куда идет мир и как вечно что-нибудь случается. И чем больше он думал, тем меньше понимал, как угораздило его войти в правление общества, которое имело дело с иностранными контрактами. Вся старинная мудрость, укрепившая в девятнадцатом веке богатство Англии, вся форсайтская философия, утверждавшая, что не надо вмешиваться в чужие дела и рисковать, весь закоренелый национальный индивидуализм, который не мог позволить стране гоняться то за одной синей птицей, то за другой, все это поднимало молчаливый протест в его душе. Англия идет по неверному политическому пути, пытаясь оказать влияние на континентальную политику, и ОГС идет по неверному финансовому пути, взяв на себя страховку иностранных контрактов. Особый родовой инстинкт тянул Сомса назад, на его собственную, прямую дорогу. Никогда не впутываться в дела, которые не можешь проверить! Старый Монт говорил: «Держаться на ринге». Ничего подобного! Не вмешивайся не в свое дело вот правильная «формула». Он почувствовал что-то около ноги: Тинг-а-Линг обнюхивал его брюки.
А, сказал Сомс, это ты!
Поставив передние лапы на диван, Тинг-а-Линг облизнулся.
Подсадить тебя? сказал Сомс. Уж очень ты длинный! И снова он почувствовал какое-то еле уловимое тепло от сознания, что собака его любит.
«Что-то во мне есть, что ему нравится», подумал он и, взяв Тинг-а-Линга за ошейник, втащил его на подушку. «Ты и я нас двое таких», как будто говорила собачонка пристальным своим взглядом. Китайская штучка! Китайцы знают, чего им надо; они уже пять тысяч лет как не вмешиваются в чужие дела!
«Подам в отставку», подумал Сомс. Но как быть с Уинифрид, с Имоджин, с сыновьями Роджера и Николаса, которые вложили деньги в это дело, потому что он был там директором? И что они ходят за ним, как стадо баранов! Он встал. Не стоит ждать лучше пойти на Грин-стрит и теперь же поговорить с Уинифрид. Ей придется опять продавать акции, хотя они слегка упали. И, не прощаясь с Тинг-а-Лингом, он ушел.
Весь этот год жизнь почти доставляла ему удовольствие. То, что он мог хоть раз в неделю куда-то прийти, посидеть, встретить какую-то симпатию, как в прежние годы в доме Тимоти, все это удивительно поднимало ему настроение. Уйдя из дому, Флер унесла с собой его сердце, но Сомс, пожалуй, предпочитал навещать свое сердце раз в неделю, чем носить его всегда с собой. И еще по другим причинам жизнь стала легче. Этот мефистофельского вида иностранец Проспер Профон давно уехал неизвестно куда, и с тех пор жена стала гораздо спокойнее и ее сарказм значительно слабее. Она занималась какой-то штукой, которая называлась «система Куэ», и пополнела. Она постоянно пользовалась автомобилем. Вообще привыкла к дому, поутихла. Кроме того, Сомс примирился с Гогеном некоторое понижение спроса на этого художника убедило его в том, что Гоген стоил внимания, и он купил еще три картины. Гоген снова пойдет в гору. Сомс даже немного жалел об этом, потому что успел полюбить этого художника. Если привыкнуть к его краскам они начинают даже нравиться. Одна картина в сущности, без всякого содержания как-то особенно привлекала глаз. Сомсу становилось даже неприятно, когда он думал, что с картиной придется расстаться, если цена очень поднимется. Но и помимо всего этого Сомс чувствовал себя вполне хорошо: переживал рецидив молодости по отношению к Аннет, получал больше удовольствия от еды и совершенно спокойно думал о денежных делах. Фунт подымался в цене, рабочие успокоились, и теперь, когда страна избавилась от этого фигляра, можно было надеяться на несколько лет прочного правления консерваторов. И только подумать, размышлял он, проходя через Сент-Джеймс-парк по направлению к Грин-стрит, что он сам взял и влез в общество, которое не мог контролировать! Право, он чувствовал себя так, как будто сам черт его попутал!
На Пиккадилли он медленно пошел по стороне, примыкавшей к парку, привычно поглядывая на окна клуба «Айсиум». Гардины были спущены, и длинные полосы света пробивались мягко и приветливо. И ему вспомнилось, что кто-то говорил, будто Джордж Форсайт болен. Действительно, Сомс уже много месяцев не видел его в фонаре окна. Н-да, Джордж всегда слишком много ел и пил. Сомс перешел улицу и прошел мимо клуба; какое-то внезапное чувство: он сам не знал какое тоска по своему прошлому, словно тоска по родине, заставило его повернуть и подняться в подъезд.
Мистер Джордж Форсайт в клубе?
Швейцар уставился на него. Этого длиннолицего седого человека Сомс знал еще с восьмидесятых годов.
Мистер Форсайт, сэр, сказал он, опасно болен. Говорят, не поправится, сэр.
Что? спросил Сомс. Никто мне не говорил.
Он очень плох, совсем плох. Что-то с сердцем.
С сердцем? А где он?
У себя на квартире, сэр, тут за углом. Говорят, доктора считают, что он безнадежен. А жаль его, сэр! Сорок лет я его помню. Старого закала человек и замечательно знал толк в винах и лошадях. Никто из нас, как говорится, не вечен, но никогда я не думал, что придется его провожать. Он малость полнокровен, сэр, вот в чем дело.
Сомс с несколько неприятным чувством обнаружил, что никогда не знал, где живет Джордж, так прочно он казался связанным с фонарем клубного окна.
Скажите мне его адрес, проговорил он.
Бельвиль-роу, номер одиннадцать, сэр. Надеюсь, вы его найдете в лучшем состоянии. Мне будет очень не хватать его шуток, право!
Повернув за угол, на Бельвиль-роу, Сомс сделал быстрый подсчет. Джорджу шестьдесят шесть лет только на год моложе его самого! Если Джордж действительно при последнем издыхании, это странно! «Все оттого, что вел неправильный образ жизни, подумал Сомс. Сплошное легкомыслие этот Джордж! Когда это я составлял его завещание?» Насколько он помнил, Джордж завещал свое состояние братьям и сестрам. Больше у него никого не было. Какое-то родственное чувство зашевелилось в Сомсе инстинкт сохранения семейного благополучия. Они с Джорджем никогда не ладили: полные противоположности по темпераменту, и все же его надо будет хоронить. А кому заботиться об этом, как не Сомсу, схоронившему уже многих Форсайтов. Он вспомнил, как Джордж когда-то прозвал его гробовщиком. Гм! Вот оно возмездие! Бельвиль-роу. Ага, номер одиннадцать. Настоящее жилище холостяка. И, собираясь позвонить, Сомс подумал: «Женщины! Какую роль играли в жизни Джорджа женщины?»