Конечно, некоторые проявления свободы мы до сих пор ценим. Но в каких случаях это проявляется? Например, в тех случаях, когда речь идёт о претензиях на авторитет и власть со стороны религиозных традиций и организаций, уходящих корнями в эпоху до Модерна и апеллирующих к представлениям о трансцендентном Абсолютном благе. В общем, со стороны тех традиций, освобождением от которых и стала в своё время эпоха Просвещения.
В наше время свобода по отношению к этим религиозным традициям и организациям проявляется не только и не столько «средним человеком» (он слишком мало с ними знаком и ещё меньше о них думает) или даже воинствующими атеистами, сколько пылкими неофитами-традиционалистами, старательно ищущими «аутентичные», наиболее консервативные версии «духовности». В погоне за духовностью некоторые из них неоднократно меняют конфессии или даже религии, не замечая, что их собственное поведение это апофеоз личного самоопределения и глубочайшая противоположность любого «традиционного» мировоззрения. Однако все эти культурные особенности, иногда милые, иногда нелепые, иногда страшные, расцветают в довольно узком сегменте. Основная масса населения, в том числе большинство представителей «образованного общества», живут в другой информационной и культурной среде.
В жизни подавляющего большинства постхристианских стран, как и стран Восточной Азии (во многих исламских странах и в Израиле несколько другая специфика) религиозные авторитеты давно стали третьестепенным фактором. Решающую роль в этих странах играют государственные власти, разными способами апеллирующие к заботе об общем благополучии, и эксперты, которые обосновывают инициативы политиков авторитетом «науки». Перед лицом этих политиков и экспертов, с их «научно обоснованной» заботой об общем благополучии, образованное общество отнюдь не демонстрирует всеобщей готовности бороться за свободу личности не только в области экономики, но и в любых других сферах.
Более того, за последние два года, ставшие временем триумфального шествия по планете жестких санитарных режимов, образованное общество (не впервые, но очень ярко) продемонстрировало, что защита личных прав и свобод совершенно не входит в число его приоритетов.
Мне, конечно же, сразу возразят, что массовые катастрофы, как и тяжелые войны, всегда создавали чрезвычайную ситуацию, в которой права и свободы граждан временно ограничивались это и неизбежно, и нормально. Не буду втягиваться в обсуждение медицинских аспектов, так как понимаю в них столь же мало, сколь и подавляющее большинство моих потенциальных оппонентов.
Скажу только одно в числе возможных реакций на сложившуюся ситуацию была и «шведская модель» вполне осуществимая, позволяющая довольно успешно избежать катастрофы (если считать катастрофу реальной перспективой), не прибегая к драконовским мерам вроде всеобщих локдаунов. Понятно, что и у этой модели есть свои недостатки, свои спорные моменты, над исправлением которых нужно работать но бесспорно, что от провала, мрака, ужаса, массовой гибели людей шведская ситуация очень далека9.
В порядке мысленного эксперимента представим, что для основной массы экспертов, журналистов, социальных и политических активистов, деятелей культуры и других интеллектуалов забота о защите личных (отнюдь не только экономических) прав и свобод была бы приоритетом, жизненно важным принципом. В этом случае вся эта масса потребовала бы и добилась бы от политиков и чиновников, чтобы санитарная политика их стран, не повторяя полностью шведскую модель (в каждой стране есть свои, местные обстоятельства), всё же была к ней максимально близка.
В реальности ничего подобного не случилось практически нигде. Напротив, люди, выступавшие против локдаунов и других ограничений личных прав и свобод, во многих местах оказались в медийной и культурной изоляции, были ославлены мракобесами и конспирологами.
Сегодняшнее образованное общество, если и считает, что личные права и свободы это неплохая вещь, всё же не ставит их во главу угла, не воспринимает как жизненно важную потребность. Реальную или воображаемую безопасность, реальное или воображаемое благополучие оно ценит выше. Можно с этим соглашаться, можно по этому поводу негодовать в любом случае, мы живем именно в такой культурной ситуации. Отдельные распоряжения властей могут вызывать споры, но сама идея, что власть, опирающаяся на экспертов, выполняющая их рекомендации, может и даже обязана контролировать и регулировать индивидов не только их экономическую деятельность, но и их частную жизнь является почти общепринятой.
Как мы дошли до этого?
В «Неурядицах в вечерних землях» я много говорил о «волнах левого радикализма» как об очень важном феномене европейской истории последних веков10. Полагаю, что это верное видение. Вместе с тем, к сказанному в «Неурядицах» важно добавить, что фундаментальная трансформация европейской культуры, практически завершенная к нашему времени, не сводится только к этим «волнам» и их последствиям. У процесса трансформации были и другие важные аспекты.
Это, прежде всего, начавшееся в XVIII XIX веках становление новых научных или квазинаучных дисциплин, «объективирующих» человека, изучающих его как биологический организм, как существо-с-аффектами, как производную социальных процессов и так далее в общем, накапливающих данные и разрабатывающих новые инструменты для управления и регулирования. Более подробно об этих процессах говорится ниже, в главах «Постлиберальный мир как фабрика счастья», «Мишель Фуко и ирония истории», «Футурологические узоры».
Благодаря развитию этих дисциплин и сотрудничеству новых профессионалов с государственными аппаратами формируется экспертократия, которая декларирует заботу о благополучии человеческих существ, присваивая себе функции «правильного» воспитания людей, контроля над ними, корректировки их поведения. Совершенно не удивительно, что экспертократия быстро разрасталась в периоды усиления и доминирования левых радикалов. Но левые радикалы приходят и уходят, а экспертократия остаётся.
Итак, нынешняя культурная ситуация, нынешний почти общепринятый консенсус не упал нам на голову внезапно в течение последних двух-трёх (или даже пяти десяти) лет. Его предпосылки формировались и вызревали в течение многих десятилетий, даже столетий. Однако наличие возможности и использование возможности это не одно и то же. Именно в последние годы в среде руководителей и экспертов возникло понимание, что сложилась подходящая ситуация для реализации масштабных проектов за счёт населения. Чтобы подтвердить этот тезис, нет необходимости ссылаться на измышления конспирологов. Достаточно процитировать статью основателя Всемирного экономического форума, Клауса Шваба, ещё в первые месяцы самой большой медицинской истории последних двух лет размещенную на официальном сайте его организации11.
Шваб писал там: «В действительности, у пандемии есть положительная сторона она показала, как быстро мы можем производить радикальные перемены в нашем образе жизни. Кризис вынудил предприятия и индивидов практически моментально отказаться от практик, длительное время считавшихся необходимыми от частых авиаперелетов до работы в офисе. Таким же образом огромное большинство населения продемонстрировало готовность идти на жертвы, чтобы помочь здравоохранению, сотрудникам других жизненно важных отраслей и уязвимым группам населения, таким как пожилые люди <> Очевидно, есть воля перестроить общество к лучшему. Мы должны использовать её, чтобы обеспечить Великую перезагрузку, в которой мы так сильно нуждаемся»12.
Основатель Всемирного экономического форума призвал руководителей всех стран использовать возможности, обнаруженные и протестированные в период пандемии, для проведения масштабной и далеко идущей программы реформ. Конкретное содержание реформ по Швабу это общие места современного дискурса международных организаций, Большой семерки и Большой двадцатки (борьба с неравенством, «экономика стейкхолдеров», инвестиции в зеленую энергетику и инфраструктуру и т.д.). Гораздо более интересно (и чревато последствиями) предложение Шваба осуществлять эти проекты быстро, радикально, требуя ощутимых жертв от подавляющего большинства населения.
Радикальные преобразования за счёт населения редко делаются на одном энтузиазме. Впрочем, на одном принуждении они тоже не делаются. Обычно используется комбинация доброго слова и средств контроля и принуждения. Современная ситуация «созрела» для Великой перезагрузки ещё и в том смысле, что новая инфраструктура контроля и принуждения (в дополнение к старым формам и методам, которые тоже остаются на вооружении) уже почти достроена и даже отчасти опробована.
Среди обличителей нового аппарата контроля и принуждения обращают на себя внимание люди, в прошлом сами участвовавшие в создании этой инфраструктуры (но не желавшие её использования в таких целях).