Концепция Хайека о «рассеянном знании» и следствия из неё подробно обсуждаются в одной из следующих глав «Энтони Саттон и экономические проблемы социализма в СССР». Поэтому здесь достаточно сказать, что аргумент Хайека о рассеянном знании доказывает плановая экономика (если только она не имеет возможности массово импортировать проверенные, гарантированно плодотворные идеи, технологии, производственные процессы извне, из «капиталистического» мира) делает практически невозможным интенсивный экономический рост то есть рост, основанный на применении нового знания, а не на увеличении объема задействованных ресурсов.
В упомянутой выше главе об Энтони Саттоне и экономической истории СССР я произвожу небольшую модификацию аргумента Хайека, чтобы продемонстрировать: практически непреодолимые барьеры на пути разработки, проверки, усовершенствования и внедрения новых идей создаёт не один только гиперцентрализованный социализм советского образца. Такие барьеры создавала бы и «социалистическая демократия», в которой план вырабатывался бы путём переговоров и консенсуса между заинтересованными сторонами.
Аргумент Хайека сохраняет свою силу вне зависимости от господствующей культуры. Поэтому можно ожидать, что даже последовательно антилиберальные режимы, склонные к всеобъемлющему планированию и контролю, в будущем тоже будут периодически отступать и, хотя бы временно, дозволять некоторую меру свобод.
Кроме того, нет необходимости, чтобы любой правящий режим стремился строго и беспощадно осуществлять всеобъемлющую власть. Бывает и так, что чиновники склоняются к политике «живи и давай жить другим» просто благодаря жизненному опыту и склонности экономить усилия. Когда такие деятели преобладают в правящем аппарате, государство проводит относительно мягкую линию, даже не будучи вынужденным к этому обстоятельствами непреодолимой силы. На этой стороне вопроса я более подробно останавливаюсь ниже, в главе «Футурологические узоры».
Эти и другие «просветы», ситуативно обусловленные пространства свободы, будут периодически возникать и какое-то время сохраняться.
Следует подчеркнуть, что несогласованностей между разными центрами и, следовательно, «просветов» будет, при прочих равных, больше в мире, по-прежнему состоящем из многих независимых друг от друга государств, чем в мире с единым мировым правительством и унифицированной системой управления. В этом смысле, для классического либерализма нашего времени естественно выступать за «мир наций» (то есть мир, состоящий из большего или меньшего количества суверенных государств), а не за «единое человечье общежитие».
Нужно заметить, что изыскивать возможности для либеральной политики будет только тот человек, который уже сделал этический выбор в пользу либеральной позиции. Поэтому невозможно говорить о либеральной политической философии, не рассматривая основания этого этического выбора. Какими могут быть основания этического выбора в нашу эпоху, которая больше не верит в существование объективного и универсального морального порядка? Я не питаю иллюзий, что мой ответ на этот вопрос когда-либо станет самоочевидным или даже убедительным для всех людей. Тем не менее, один из вариантов ответа рассматривается в нижеследующих главах. Он отличается как от консервативных призывов восстановить «традиционную нравственность», так и от популярных в либеральной и либертарианской среде этических концепций Айн Рэнд21, Мюррея Ротбарда22 и их последователей.
Постлиберальный мир как «фабрика счастья»
Какой смысл могут иметь идеи о свободе и о правах личности в нашем постлиберальном мире? На что эти идеи могут опираться?
Я говорю именно о «постлиберальном» мире потому, что мы уже очень далеко ушли от эпохи классического либерализма (то есть от XVIII XIX вв.) и ещё более отдалились от её истоков и предпосылок, сформировавшихся в раннее Новое время (то есть в XVI XVII вв.). Полезно посмотреть на наше сегодняшнее мышление, сопоставляя его с этими предпосылками и истоками.
На протяжении ста лет, с 1546 по 1648 гг., континентальную Европу сотрясали кровавые религиозные войны между католиками и протестантами. Многие из этих вооруженных конфликтов, начиная с первой (15461547гг.) и второй (1552г.) Шмалькальденских войн в Германии, имели характер гражданских войн, в которых подданные противостояли верховной власти своей страны. Естественно, каждая сторона стремилась доказать не только религиозную, но также моральную и политическую правоту своего дела. В таких условиях вопросы политической теории о пределах власти, о праве подданных сопротивляться тираническим действиям правителей и т. п. приобрели огромное практическое значение и стали вызывать живейший интерес европейцев.
В промежутке между двумя Шмалькальденскими войнами, 13 апреля 1550 года, лютеранские пасторы Магдебурга во главе с одним из ближайших сподвижников Мартина Лютера, Николаусом Амсдорфом, опубликовали «Исповедание и апологию пасторов и других служителей Магдебургской церкви»23.
Именно в этом документе они сформулировали «доктрину <> о легитимном сопротивлении нижестоящих властей вышестоящей [власти], желающей уничтожить Евангелие и истинную Церковь» (doctrina <> de legitima detentione magistratus inferioris adversus superiorem quaerentem extirpationem euangelii et verae Ecclesiae)24.
Доктрина о легитимном сопротивлении нижестоящих властей была воспринята не только лютеранами, но и кальвинистами; в XVI XVII веках ей предстояло сыграть значительную историческую роль.
Амсдорф и его единомышленники неоднократно подчеркивают в своём «Исповедании», что сопротивляться нечестивой верховной власти не только можно, но и должно (resisti potest ac debet)25. При этом сопротивление вменяется в обязанность не любому гражданину, но именно нижестоящим властям (в условиях Священной Римской империи князьям и городским органам самоуправления). «Однако необходимо, чтобы тот, кто сопротивляется, имел для этого полномочия по своему призванию» (Qui autem resistit, necesse est, ut resistat suo loco, pro vocatione)26.
Уверенность лютеранских (и кальвинистских) идеологов в том, что сопротивление легитимным властям должно быть делом другой легитимной власти, а не спонтанно собравшейся толпы, не опиралась на одни только прагматические соображения на память о восстаниях 1520-х 1530-х гг., но вытекала из их мировоззрения и политической философии.
Следуя за Лютером27, авторы Магдебургского исповедания говорят о трёх «Божиих установлениях» (ordinatio Dei). Это Церковь (Ecclesia), хозяйственная и домашняя жизнь (Oeconomia), и политический порядок (Politia). По их мнению, в каждой из трёх сфер есть своя дисциплина и своя иерархия есть класс (ōrdō) вышестоящих и класс нижестоящих; вышестоящие, впрочем, обязаны править не как им угодно, а согласно закону, разуму и Слову Божьему.
«Подобно тому, как Церковь есть установление Божие, и Бог желает, чтобы в ней был класс тех, кто учит, и класс тех, кого учат, так и politia и oeconomia это настоящие Божьи установления, в которых Бог таким же образом желает, чтобы были классы вышестоящих и нижестоящих, и чтобы вышестоящие правили нижестоящими согласно законам и предписаниям разума, не погрешая против Слова»28.
«Пасторы и другие служители Магдебургской церкви» признают высокое достоинство политической и «экономической» (точнее говоря, «домохозяйственной») сфер. Они даже заявляют, что если власть (potestas) в этих сферах действует в согласии с разумом и законом, то подобное осуществление власти само становится богослужением (cultus Dei)29. При этом они подчеркивают, что Бог «не желает, чтобы власти друг с другом смешивались» (non vult inter sese comisceri potestates)30.
Разделение церковной, политической и «домохозяйственной» власти (домохозяйственная власть это в первую очередь власть отца в своём семействе) создавало интересную и чреватую последствиями ситуацию. Каждый человек мужского пола был встроен и в церковную иерархию (как пастор или как прихожанин), и в систему политической власти (как обычный подданный, либо как агент власти, либо как её руководитель), и в отношения, характерные для частной жизни, где он выступал как сын, муж, отец, домохозяин или слуга, продавец или покупатель.
Что касается женщин, то в ту эпоху они не могли достичь руководящего положения в церкви, относительно редко занимали его в домохозяйстве и ещё гораздо реже в политической жизни. Тем не менее, они тоже подвластны не какой-то одной, а трём разным иерархиям.
Согласно концепции ранних протестантов, каждая иерархия обладает правом распоряжаться определенной сферой жизни «нижестоящих» но только этой сферой. Вторгаясь в другие сферы жизни, подчиненные другим иерархиям, любая власть совершает беззаконие, которому подданные не только имеют право, но и обязаны не повиноваться.
Конечно, нельзя забывать, что идти дальше простого неповиновения, преследовать беззаконную власть с оружием в руках, «устрашать [делающих] злые дела» это, согласно суждению авторов Магдебургского исповедания, функция [другой] политической власти, а не произвольной группы лиц. Однако в последующие века не все и не всегда придерживались этого суждения с одинаковым ригоризмом а самой идее разделения властей было суждено большое будущее.