Ну, пересидели ночь во рву, а наутро подхватилися да к дому своему сгоревшему. Только вышли в поле, а вы и запросили есть. Смотрим, фургон солдатский стоить и кухня при нём. Я к бойцам: детям, мол, поесть А тут ка-ак лупанёть снаряд! Лошади с кухней как понесли! И мы-то все попадали на землю, прижалися к ней, а ты и стоишь Ну, если б снаряд осколочным оказался! Потом подхватилися да скорей домой бежать. Прибежали, а вместо дома одна печка стоить да грушня обгорелая, и груши на ней печёные качаются. Но грушами сыт не будешь, надо есть соображать, картошку варить.
Да мы её нарыли, когда по полю бежали. А на чём варить? Дом же сгорел, только печка осталася и стоить, как скала какая, даже труба на ней не завалилася. И пол то сгорел, вот она и вы-ысокая стала, что до загнетки не дотянешься. Ну, пошел Витька, набрал кой-каких чурок, чтоб помост сгородить, нагромоздили, теперь и варить можно, но в чем? Да насбирали банок консервных, что от солдат осталися, поотбивал им Витька краешки, отчистил, вот и посуда. Наварили картошки, наелися, а дальше что? Куда теперя деваться, где прятаться? Немец-то всё еще стреляить! По дороге ж бойцы идуть, он по ним и лупить.
Пойдем-ка на Орел! Динка говорить. Его раньше осводили, может там пристроимся.
Выбежали из Карачева, а немец и там стреляить. Да и ночь уже, куда ж итить-то? Сошли с обочины, остановилися. Смотрим, дом разрушенный стоить и ворота рядом лежать. Улеглися мы на эти ворота, обосновалися, а тут подходить военный, да как начнёть кричать:
Что ж вы, дуры, привели сюда детей? Не соображаете, что ль? Здесь же армия идет, машины едут, вот по ним-то немцы и стреляют. Идите-ка в поле.
А куда ж ночью да в поле? Подхватилися, и опять домой, к своей хате сгоревшей. Прибежали, а тут рядом бомбоубежишше немецкое ишшо целым оставалося, накатники в нем в три бревна и столбы то-олстые. Ну надо ж, от такой благодати и бежать чёрт знаить куда? Совсем, видать, от горя очумели. Да забралися в этот дот, устроилися, уложили детей и хорошо-то как! Взрывы почти не слышны, вы и заснули. А наутро побежала в те домики, что целыми оставалися сказали ж, что там милиция поместилася. И правда, Захаров как раз сидить.
Моих-то не видел? к нему кинулася: Можить, знаешь что?
А он:
Живы твои, живы. И муж, и сын.
Я как стояла!.. Так и ушам не верю: муж в пожарных войсках, Коля тоже живой! И ты поверишь? Когда услышала это, то большей радости в моей жизни и не было
Да нет, была, конечно, была, но что б такая! Колька живой, Сенька! А что всё погорело, на-пле-вать! Ещё наживем, если мои домой вернутся.
Дорога к родному дому
В вагоне электрички было всего несколько человек. За окном, с яркими вкраплениями оранжевых берёз и клёнов, уже мелькали серые пригороды, а прямо под окнами вагона тянулись такие же серые, отдавшие свой урожай, безлюдные огороды дачек. Вот уж точно, как и у Бунина5: «В полях сухие стебли кукурузы, следы колес и блеклая ботва» Однообразная картина. Ехать почти с час, так что пока почитаю его стихи, а потом буду радовать свой глаз и душу разноцветьем, ведь скоро въедем в лес, а осенью он так красив!
Осыпаются астры в садах,
Стройный клен под окошком желтеет
Нет, под такой заразительный смех вон тех девчушек читать стихи о грустной осени просто невозможно. Интересно, замечают ли они эту грусть? А, впрочем, помню еще помню: в таком возрасте в душе всегда весна и лето А помнит ли о «лете» вон тот старичок? И волосы белые, и бородка поди, лет семьдесят ему. А читает без очков. Интересно, кто по профессии? Наверное, учитель Однако, банально я о нём. Что, раз с книгой, значит непременно учитель? А, может, слесарь, но читающий, думающий как и вон тот мужчина, что смотрит в окно. И смотрит-то не отрываясь. Что видит? А, может, просто думает о чём-то своём?
Стройный клен под окошком желтеет,
И холодный туман на полях
Целый день неподвижно белеет
А разве может туман целый день? Что-то не то у Ивана Алексеевича. А, впрочем или обаче, как мог бы он написать, если туман в низине, то И чего тот, в окно смотрящий, обернулся, на меня смотрит? С кем-то перепутал? Но встал, идёт ко мне:
Здравствуйте.
Улыбнулся-то как тепло. Да кто же это?.. Ой, кажется
Саша, Вы?
Присел напротив, улыбнулся еще теплее:
Узнали Ну и слава богу.
Узнали Ну и слава богу.
Да, тогда почти сразу вспомнила его, хотя столько лет прошло! И потому, что среди моих записок о тех, восьмидесятых годах, есть немного и о нём, редактируя их, перечитывала не раз.
«После пятичасовой записи спектакля вымоталась до чертиков! Стою на остановке, жую яблоко, оператор Саша Федоров аж целый пакет принес из своего сада, а тут подходит мужчина лет тридцати пяти в курточке, в шляпе и словно заморенный, мелкое, худое, напряженное личико.
Дайте яблочка, смотрит хмуро. Сегодня еще ничего не ел.
Когда вошла в троллейбус, подумалось: хотя бы не подсел! Но как раз рядом и сел. И сразу заговорил: проработал на Севере двенадцать лет и хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:
Человек должен домой возвращаться просто обязан, в паузах хрустит яблоком и все рассказывает и рассказывает: сменил здесь много мест работы, а сейчас опять: Хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал отдай положенное, а не заработал кусает яблоко, вяло жует. Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, буду еще больше платить? Я ж на тебя положиться могу, ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». И вдруг повышает голос: Сделаю, да. Умру, но сделаю, если обещал. На нас оглядываются, и он неожиданно замолкает, смотрит в окно, а потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. «Да не нужен он мне!» говорю начальнику. Нет, не убирает, по инструкции, видите ли, положено. Снова замолкает, словно устал: Когда пришел к нему устраиваться, сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи, опять говорит громко, с нарастающей болью и на нас опять посматривают, а он, словно не замечая этого, уже возмущается: Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! И вдруг бьет себя кулаком по колену: Девчонка-контролер весь день на холоде работает! Смотрю на его руки в царапинах, мозолях и большой палец сбит, а остальные скрючены, как в судороге. Думаешь, грязные? замечает. Да нет, вообще не отмываются. И продолжает: Так вот Девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! выкрикивает с болью. Ведь простудиться может на всю жизнь! А он закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей было и только все: «Давай, давай»! Опускает голову, с минуту сидит, покусывая яблоко. Ладно уж мне я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли Так вот, ладно я, а ей за что все это? снова выкрикивает и на нас снова оборачиваются. Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»!
Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз. Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:
А на родину человек должен возвращаться, словно закругляет свой рассказ. Нельзя ему без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать
Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком»
А еще помню Сашу и потому, что снова встретила его почти через полгода на той же остановке и он рассказал, что живёт теперь в родной деревне и пробует заняться разведением и продажей скота, но местные власти не дают. «Но почему? возмущался. Ведь и мне было бы хорошо, и деревне». Тогда же я рассказала об этой встрече мужу и он, заинтересовавшись (Ну как же, ведь тогда уже «дул ветер перемен!»), поехал к Саше, чтобы написать очерк в его защиту. Да, так и оказалось, и уже местные колхозные «феодалы» через Обком добились, чтобы мясокомбинат не принимал скот начинающего фермера. И написал Платон очерк, но в газету его не взяли, «Материал частный и слишком острый» не защитил Сашу, и пришлось тому бросить начатое дело. Вот с тех пор и стал он к нам заезжать-захаживать, значит, была потребность излить душу тем, кто понимал и сочувствовал, а еще всегда увозил с собой какой-либо томик рассказов или стихов, «Для меня всё это незнакомо частенько слышали при этом, но постараюсь понять».