Да ведь ты не только свою, ты и чужую жизнь в жертву принесешь, слегка улыбнувшись, заметил Александр Николаевич. Ты в этом отдаешь ли себе отчет?
Что ж, я готов ведь я знаю, вы об этом тоже думаете ты рассказывал про Якушкина Так не довольно ли думать, не пора ли делать? Никита, Никита, я знаю, ты смеяться будешь Артамон стремительно заходил по комнате. Скажешь: в обществе без году неделя, а уже с такими прожектами Я знаю, знаю, что примкнул к вам совсем недавно, многого еще не понимаю, и вы, в конце концов, имеете право мне не вполне доверять, но братья! может быть, это сама судьба распорядилась? Ведь я не боюсь, совершенно не боюсь
Да я не сомневаюсь, что ты не боишься.
Артамон крепко стиснул руку кузена.
Никита, дай мне слово я не шучу!.. дай мне слово, что, как только вы решитесь, ты непременно дашь мне знать.
Погоди ты, Артамон Тот ласково, но решительно усадил родича обратно в кресло. Если вправду хочешь быть с нами, научись владеть собой. Ну, куда это годится действовать впопыхах, как попало. Ты хотя бы представляешь себе, как это?
Отчего же не представляю и до нас бывали примеры. Кинжал, мне думается, верней всего. И сделать это надо непременно публично, например на бале. Кажется, и Jean Якушкин так говорил. Вы сами сказали: дурно таиться, затевая великие дела. Артамон, говоря, переводил глаза с одного кузена на другого, словно и их приглашая вообразить те картины, которые вставали перед ним. Пусть все знают, что это справедливый суд, возмездие нет такого гражданина, который не имел бы права судить!
Archange de la mort[7] Не люблю Сен-Жюста. Террор и гильотина именно то, чего в России допускать нельзя.
Бог с ним, с Сен-Жюстом так, к слову пришлось. Так что же, Никита, обещаешь? Как только вы решитесь действовать, хоть бы и в самое ближайшее время, я буду всецело к вашим услугам. Чем скорее, тем лучше
Кузены переглянулись им как будто стало неловко.
А я тебе еще раз говорю, что такие дела не делаются наспех, терпеливо повторил Никита, словно уговаривая разошедшегося ребенка. Нанести решительный удар нетрудно а что потом? Об этом ты подумал?
Потом и видно будет.
Никита поднялся.
Ты и сам, Артамон, когда успокоишься, возьмешь свой вызов обратно.
Отчего же? резко спросил тот. Александр, а ты что скажешь? Ведь я же знаю, ты сам предложил бросать жребий, чтоб узнать, кому достанется это право, и без всякого жребия себя предложили Якушкин и Шаховской мне рассказывал Матвей. Или вы мне доверяете гораздо меньше, чем им? Отчего? Ты меня извини, Никита, но, может быть как бы это сказать тебе самому решительности недостает?
Тот вскинулся, как от удара.
Ты во мне не сомневайся, пожалуйста! Если будет надо, я сам возьму кинжал или пистолет. У меня рука не дрогнет!
Александр Николаевич вздохнул.
Вот ты уж сразу и обиделся, cousin Вызов твой делает тебе честь, и мы с Никитой не забудем о нем, когда понадобятся люди решительные. Но пойми, Артамон, одну вещь: безрассудно и невозможно предпринимать такой шаг при самом начале общества, когда ничего еще не готово. А потому смирись и жди.
Проводив кузенов, Артамон, не в силах успокоиться, вытащил с полки книжку наугад и бросился в кресло. Книжка оказалась «Дева озера» в немецком переводе. Артамон открыл, где выпало, пробежал взглядом страницу.
Я рыцарь твой! он деве говорил.
Он отложил книгу и задумался
«Ведь не может же Вера Алексеевна полюбить не героя». Артамон подумал это и сам испугался. «Стало быть, я люблю ее? Если рядом с ней мне то холодно, то жарко, то хорошо, то страшно, если я готов ради нее на подвиг, даже на смерть, на ужасную жертву стало быть, я ее люблю? Боже мой, и двух недель не прошло, а мы понимаем друг друга с полуслова. При последней встрече, казалось, ей довольно было взглянуть на меня, чтоб прочесть мои мысли. Господи, неужели так бывает? Ведь я люблю ее?»
Да, вслух ответил он сам себе и от нахлынувшего вдруг счастья рассмеялся в пустой комнате, глядя в окно. И, вспомнив, заложил страницу вышитой закладкой с белой лилией подарком Веры Алексеевны.
Артамон продолжал бывать на четвергах у Горяиновых всю зиму. Алексей Алексеевич и Матрена Ивановна встречали его с понимающей, хоть и слегка встревоженной, улыбкой. Сашенька и Любинька глядели недоуменно и обиженно, уязвленные тем, что молодой кавалергард обратил внимание не на них, а на старшую сестру. Любинька платила Артамону исключительной холодностью, а Сашенька краснела всякий раз, когда он случайно взглядывал в ее сторону. Артамон, впрочем, ничего не замечал, ни холодности, ни румянца даже если бы сестры ударили в литавры, он бы и то, пожалуй, удостоил их лишь рассеянным взглядом.
Никого, кроме Веры Алексеевны, для него не существовало. Быть с нею рядом, разговаривать, слушать, видеть ее, притрагиваться к руке при встрече и прощании стало для него жизненно необходимо. Сергею Горяинову, отпустившему как-то чересчур вольный намек, Артамон пригрозил рассориться навеки и умолил молчать. Товарищеских насмешек, а пуще того сальностей он бы не выдержал немыслимо было и подумать о том, чтобы вынести свою любовь на их суд. «Влюбился, как мальчишка юнкер, порой поддразнивал он сам себя и тут же оговаривался: Вот и нет, мальчишка влюбился бы и остыл через неделю, и говорил бы всё о себе да о себе влюбленные юнцы вообще страшные эгоисты!» прибавлял он.
Артамон весьма гордился тем, что, примечая скуку или неудовольствие Веры Алексеевны, старался впредь не делать того, что вызывало у нее досаду, в особенности не говорить банальностей и не судить сгоряча о том, что могло быть ей мило. Он уж раз обидел ее, неосторожно посмеявшись над стихами г-на Жуковского, да так, что они с час не разговаривали. Вера Алексеевна прочла «Голос с того света»; Артамон легкомысленно заметил: «И вновь мечты, грезы, привидения, всё то, чем Василий Андреич нас щедро потчует». Она рассердилась не на шутку Но за первой ссорой последовало и первое примирение. Примирились они за чтением стихов Артамон, к большой радости Веры Алексеевны, оказался довольно начитан, хотя и хаотически. Из отечественных читал он что попало и как попало, зато немецких и французских авторов помнил наизусть целыми страницами.
Он жалел, что нельзя было рассказать Никите этого и Александру Николаевичу они бы наверняка всё поняли и не стали трунить, но, чего доброго, упрекнули бы его в забвении товарищества. Даже добрый Матвей мог пустить в ответ изрядную шпильку, а после этого, как казалось Артамону, сохранять дружеские отношения было бы неудобно. Радость приходилось носить в себе, боясь расплескать, но она ничуть не умалялась от того, что не с кем было ею поделиться.
Вера Алексеевна редко выезжала и только под Рождество согласилась ехать на вечер к N. Она совсем отвыкла от балов, от общения с почти незнакомыми мужчинами. Прежде, до войны, танцевала она лишь с теми, кого знала коротко, потом носила траур и только в последнее время вновь начала немного выезжать, не столько ради собственного удовольствия, сколько ради того, чтоб составить компанию сестрам. Внешность ее не бросалась в глаза; Вера Алексеевна, изящная, но не блистательная, не могла царить в бальной зале, и новизна ее появления в свете после трехлетнего перерыва успела несколько выветриться. В начале вечера она протанцевала раз с каким-то пожилым чиновником, а дальше сидела рядом со старшей сестрой и ласково улыбалась знакомым.
София Алексеевна охотно проводила вечера за картами, не следила за модой, в тридцать лет с улыбкой называла себя «старухой» и в скором времени, вероятно, должна была превратиться в точную копию матери. Впрочем, Вере Алексеевне было с ней хорошо. Когда Sophie не жаловалась на здоровье и хлопоты, то становилась весела и остра на язык, как в ранней юности, когда они, возвращаясь с детского бала, с удовольствием разбирали своих кавалеров. Каждому Sophie давала забавное и меткое прозвище Bebe[8], Монумент, Петрушка и теперь, склонившись к сестре, Вера Алексеевна шепотом напомнила ей о прежней забаве. Когда в залу вошло знакомое семейство, состоявшее из долговязых девиц, за которыми по пятам шли столь же худые папенька с маменькой, Sophie с улыбкой шепнула:
Ивиковы журавли Вера, а вон и твой гренадер!
Вера Алексеевна перевела взгляд. Рядом с ее братом действительно стоял Артамон и наблюдал за ней веселыми темными глазами.
Он не гренадер вовсе.
Я знаю, это его Сашенька прозвала. Сейчас трусить перестанет подойдет пригласит сдерживая смех, проказливо шептала София Алексеевна.
Sophie, перестань.
Хочешь пари? Вот, вот, идет уже
Артамон поклонился сестрам.
Вера Алексеевна, вы окажете мне честь протанцевать со мной?
Она немного испугалась вальс она танцевала редко и уже почти совсем решилась отказать, но подходящего предлога сразу придумать не удалось. И Артамон смотрел с такой радостью и надеждой, что Вере Алексеевне недостало сил для отказа и тут же самой стало легко и радостно. Рассерженная почти беззвучным смехом сестры, которая, скрывая улыбку, часто-часто обмахивалась веером, она подала Артамону руку и как будто впервые заметила, что головой едва достает ему до плеча. Вера Алексеевна вспомнила: «Гренадер» и улыбнулась сама, глядя в ласковые, лучившиеся смехом ей навстречу темные глаза.