Хорошего человека? Вот, что абсурдно. Луна, радость моя, забавляется в почти истерике Ян, а я узнаю это проклятое обращение и всё внутри меня сжимается от досады и ужаса, мы знакомы с Гелиосом дольше, чем ты живёшь на белом свете. «Хороший» слишком поверхностное знание, не раскрывающее сути и души. Сердце он своё тебе вряд ли открыл, верно? Жена стала украшением дома, но не скрасила жизненный опыт.
Открыл, говорю я, попросту предпочёл не тревожить грязью, которой вы пожимали друг другу руки. И, несмотря на всё это (и грязь, которую ты льёшь ныне) супруг для меня остался свят и Бог, а ты явился злобным херувимом.
О, Луна! восторгается мужчина и спешит заверить. Молись кому угодно, чтобы слова эти не были никем услышаны и узнаны. Ты попрекаешь былое былым, а это ещё большее безрассудство, чем пытаться попрекнуть будущее в неизвестности.
Я разглядываю стены Монастыря. Когда-то они виделись кошмаром, и несколько ночей сны переносили меня из-под уютных печатей дома Солнца в обозначенную обитель порока. Я тряслась и задыхалась, и вот, столкнувшись воочию, лицом к «лицу» ничего не ощущала. Меняются не места, а люди. Монастырь перестал быть символом беспокоящего; он явился фоном бесконечных бесед с человеком, который, как и декорация здания, нисколько не изменился внутренне: лишь обветшал снаружи.
Откуда твои ожоги? вдруг вопрошаю я у лица, награждённого рисунками.
Помнится, в прошлый раз объяснения мне так и не были даны. Ян медлит. Зачем-то улыбается. Медлит и мельком глядит в крохотное зеркальце вдоль стены, дабы убедиться в наличии этих самых ожогов, будто они могли или смели куда-то запропасть.
Если я скажу, что ими одарил меня твой супруг в камине некогда вашего общего дома, ты сильно удивишься или расстроишься?
Меня всецело устроит этот ответ.
И я как бы невзначай дополняю, а известно ли самому Хозяину Монастыря, что стало с резиденцией Солнца?
Если ты спрашиваешь и с такой интонацией, не без волнения в голосе проглатывает мужчина, ответ прост быть не может, а предполагать тебя злить не осмелюсь.
И правильно сделаешь. Его сожгли твои люди.
Что?
Они. Сожгли. Наш. Дом, повторяю я.
Хозяин Монастыря хлопает себя по лицу и приправляет сигарету выпивкой, а затем без желания обидеть стегает словами:
Тебе плевать на него, я вижу. Не осталось там ничего, что могло бы удерживать.
И хлюпает носом:
Ведь я забрал это.
Мужчина дерёт бутылочными остатками своё горло и отшвыривает полый сосуд в сторону.
Я виноваткто дал мне это право? кто наделил им? и что же я наделал?
Он бодро встаёт и косится к окну, вдруг замирает и приземляется обратно в кресло.
Не удерживаюсь от напоминания и швыряю колючее:
Не я змея?
Ян вздыхает (едва не задыхается) и закрывает глаза. Сколько-то мы сидим в тишине. Затем он открывает глаза, и мы вновь сидим в тишине. Смотрим друг на друга, но не видим: и размышляем порознь.
Хозяин Монастыря не выдерживает и просит сменить платье.
Тебя смущает траурный цвет или непривычная среди расхаживающих здесь длина? процеживаю я.
Меня смущает именно это платье. Оно Стеллы, будь ты неладна, ясно?
Уж сестрица тебе знакома?
Даже будь незнакома, факт того, что ты признал на другой женщине платье упомянутой сильно бы выдало тебя, Хозяин Монастыря. Так просто.
Глотает от обиды.
Но Стеллы рядом с нами я не наблюдаю, а, значит, в платье этом она не нуждается, брыкаюсь следом. Вот моё наследство. Единственное, что осталось от дома Солнца помимо воспоминаний и чувств. Когда-то и они канут вместе со мной.
Она была в нём, когда мы виделись последний раз, объясняется Ян и смотрит на меня с пренебрежением. При жизни. Её, разумеется. Она сидела на том же самом месте. Кивок приходится на облюбованный мной диван. И она была младше тебя.
А ты любил её? спрашиваю я. Неожиданно даже для себя.
Насколько мог. Но, как оказалось, для её тёплой души недостаточно.
Как вы расстались?
Ян усмехается и последнее сказанное мной слово ещё долго режет слух мужчины и кабинета (я взирала на обоих свидетелей).
Неправильно.
И далее он выступает сухо и неторопливо:
Я говорил те вещи, о которых даже не мыслил. И, кажется, до сей поры не научился держать язык за зубами. Яда неужели Гелиос не рассказывал?! вспыхивает за секунду Хозяин Монастыря и бьёт по столу. Что за исповедь, Луна? Пытаешься свести с ума?
Пытаюсь понять. А потому выслушиваю смягчаюсь я и сжимаю его кулаки, сжимаю выведенное там послание. У меня есть все основания плюнуть тебе в лицо и покинуть Монастырь. И, поверь, лучше я помру где-нибудь в дороге, в пустыне, пытаясь сбежать от тебя и конвоя, чем буду до скончания века выслушивать сумасшедшие речи.
И вот Ян вздрагивая валится из кресла к моим ногам и, обнимая их, содрогается в слезах. Не понимаю не понимаю того. Что с тобой, Ян? Успокойся! Ты показываешь себя обратным созданному образу.
А он рыдает и рыдает.
Гелиос не рассказывал о тебе и Стелле, приправляю я, дабы расслабить обнажённое и горящее сердце. У твоего друга имелось уважение к тебе и твоим чувствам, а потому он предпочел смолчать. Лишь знаю, вы были с ней вместе.
Никогда не говори так, как сказала, просит Ян. Даже не думай. Не смей! Скажи: это просто шутка.
Он заливисто воет, совершенно не боясь быть услышанным и увиденным, он отрекается и от своего положения, и от своего имени, он уповает на эмоции и снова и снова стрекочет:
Скажи, что это лишь угроза, а в мыслях у тебя подобного нет и не будет. Скажи.
Ничего не понимаю
Луна!
Это лишь угроза, повторяю на сдавливающие мои колени руки. Я притворяюсь, Ян. Извожу тебя и только.
Скажи, что никогда так не поступишь.
Сдаюсь:
Я никогда так не поступлю.
Тогда знание приходит само. Я предполагаю последнюю главу из славной, поспешно начертанной, истории сестры Бога Солнца и Хозяина Монастыря. И предполагаю, что платье на мне сейчас было снято с покойника. Неудивительно Гелиос воспрепятствовал его примерке, откинул на изголовье кровати и велел не прикасаться. Я собиралась убрать недобрую вещь по утру, но утро для резиденции Солнца не наступило. Вот так игра: одна в этом платье погибла, вторая спаслась. Наследство рода за мной сполна не последовало.
Ян уходит всполоснуть пропитавшееся стыдом и потом тело и успокоить разгорячённое лицо. Я же остаюсь в кабинете: смотрю в окно, вид из которого ничуть не изменился, смотрю на книжные стеллажи, содержимое которых обрело смысл и толк с моим знанием языка, смотрю на стол, который был всё так же завален документами, письмами и заметками, смотрю на обшарпанные диваны и облезлые кресла, которые следовало обтянуть новой кожей или избавиться вовсе, смотрю на никогда не пустующие полки с выпивкой и никогда не редеющий портсигар. Я смотрю на комнату, в которой проводила так много времени и набиралась такими значительными, оказавшимися пустотелыми, мыслями и понимаю, что комнату эту уже переросла. Ничего в ней не тревожило и не вызывало былых мыслей. Она стала чужой и более не нужной.
И тогда я ступаю за кабинетный занавес, в спальню. Не сразу осознаю, что делаю то без привычного, заведённого Яном приглашения, одобрения или доброго намерения. Всё слишком изменилось, и мы поменялись.
Вскоре повязанное на бёдрах полотенце встречает мой взгляд, а Ян встречает меня укором:
Не помешал?
Мог бы повременить.
Ты своенравна и не воспитана. Сюда тебя никто не звал.
Хочешь воспрепятствовать Богине? Обрушь свой гнев на обыкновенных послушниц, со мной же будь учтив, Хозяин Монастыря.
Мужчина проходит к шкафу и, скинув с себя вафельное полотенце, принимается выгружать привычный комплект одежды.
Я отворачиваюсь и вновь засматриваюсь инжиром. Такой же точь-в-точь был в саду у Гелиоса. И тогда я вспоминаю Гранат, и самой же себе выкорчёвываю сердце, размышляя о том, что никогда более не увижу и не испробую его (хотя в мыслях созерцаю не образы спелого плода или бегущего по рукам сока я вижу измятую лужайку и подводящую к ней тропу лабиринта; я вижу любовников; я вижу)
Это Стелла, признаётся Ян и кивает на раскинутые ветви инжира.
Требую объяснений.
Ты не была в саду?
Мужчина поправляет рубаху, закатывая рукава, и принимает озадаченный вид.
Была и много раз, спокойно отвечаю я.
А в дальней его части? За калиткой, где инжир.
Я вспоминаю приятную тень и разнообразие флоры: чудесные цветы и ухоженные деревья, совсем не тронутую отпечатками поляну и её вечнозелёную рябь. Отвечаю очередным согласием, на что Ян пускается в повествование: у дома Солнца была традиция не предавать тела земле, а кремировать и прах мешать с цветочными черенками. Угаснувшая жизнь вновь давала о себе знать, произрастая выбранным растением.