Скоро сказка сказывается Последняя стрела
Фантастика, повесть
Татьяна Левченко
© Татьяна Левченко, 2021
Татьяна Левченко Скоро сказка сказывается Последняя стрела
Фантастика, повесть
Сказание про Охотника и дочь его Лукаву
Лёнушка
Глаза твои цвета неба весеннего, обронившего росы во льны цветущие. Глаза твои цвета льняных цветов, глядящих в небо. Зори и звёзды, и лучи светила полдневного впивают они, источают они отраженьями
Лёнушка
Волосы твои цвета злата и серебра, воедино слившихся. Цвета солнечных бликов на озере затуманенном, серебром светящим. Волосы твои цвета льна тереблёного, ещё только задуманного стать пряжей, стать нитью, полотном, пелёнами, ручниками, сарафанами
Так ты была задумана, Лёнушка, лённоглазая, льноволосая, стать невестой мне, стать женой моей, стать матерью сынам и дочерям нашим
Разгадалось загаданное Не сбылось, не сталось Истекло, словно волосы твои тонкие, серебрящимся с золотинками ручьём сквозь пальцы ладоней моих. Отискрилось, угасло, как глаза твои, вдруг небывным туманом подёрнувшиеся, мимо глаз моих, в смертность дальнюю оглянувшиеся
Лёнушка
Как держал я тебя, вмиг сникшую, тяжестью неживой на руки мои опавшую
Соскользнула с ладоней, а в пальцах моих только стрелочка. Не кленовая, не калёная, а как вырезана изо льда мутного туманно-жёлтая, леденящая Вся дрожит, а не гнётся, проклятая. Сжал в ладонях ан нет, и не сломится
Лёнушка!!!
Не кричи, не рыдай! Говорила тебе я не судьба вам быть. Говорила: не заглядывайся, не любись с чужой. Кто была она, Льнява пришлая?! Где во льнах нашли и там не своя, не признана: ни одна из тамошних баб о пору ту на сносях не ходила. И неведомо, кто матерь Льняхи той, откуда забрела, куда ушла, дитя неспелёнатого во льнах покинувши Так судьба ль ей была среди люди жить? Не рыдай, говорю!
Уж не ты ли, матушка, чаганка ведовая, сотворила с нелюбой, нежеланной тебе?! Говорила, да! Откель ведала?!
Ведать ведала, да не делала. Ты, сын, опомнись, на мать такое говорить. На стрелу посмотри не людских она рук сотворение И ни кровинки на ней, и на теле у Льняшки ни следочка от стрелы той не видать Ох, не добро, не ладно
Я хотел отбросить стрелу поганую, так странно и так страшно отнявшую у меня любушку мою. Но окрикнула мать сторожко:
Погоди, не бросай! Вдруг случится от неё беда ещё. Пойдём-ка, завернём эту погань в тряпицу, в отваре чаговом вымоченную.
Я, растерянно потоптавшись около тела Лёнушки моей, пошёл вослед за матерью, стрелу осторонь держа, как гадюку непридушенную, у которой яд с зуба надобно собрать для мази растирочной.
У тебя, матушка, говорил, идучи, от семи бед один ответ: отвар чаги. И от застуды, и от сглазу
Помолчи, умничек, отворчалась мать, в повети вымачивая тряпицу чёрную в крепком отваре. Что природное от всего поможет. Как болезнь убьёт, так и силу злую у стрелы этой ослепит, заглушит завернула стрелу осторожно, крепко-накрепко ниткой, чёрной же, суровой обмотала, вернула. На, держи, да в хату не входи, соберу тебе сейчас подорожников скрылась в избе.
Я же, в странном оцепенении, застыл у крыльца родимого, сжимая в руке чёрный пахучий свёрток, тёмными каплями отвара каплющий на ступени. И не знал, и не ведал, что в последний раз вижу и матерь свою, и избу свою, и всё, что дорого и мило сердцу и взору моему. Что занесёт меня судьба-долюшка не в иные края, а незнамо куда
И смотрел я на всё, ещё не ведая, но как прощаясь
* * *А пришёл он, говорят, с какой-то звезды дальней
Вот уж брешут, так брешут! засмеялся, щеря зубы мелкие да острые, маленький хлипенький мужичок бортник по прозванию важному Михайло Потапович. Потому как мёдом с бортей своих потаённых запасался всей деревне как бы не на год-полтора. И в погребцах у него, что твои кротовьи норы, узких да извилистых, ещё сколько припасено было: «Зима на зиму не приходится, щурился добро-лукавенько Михайло Потапович, а в деревне у нас, зато, и в неурожайный год не голодно. От, соседи и ближние, и дальние прибегают за медком. И, кто репку привезёт, кто ржицы, а кто хоч и ягоды лесной всё прок»
Вот сейчас-то, слушая быль-сказание, что поведывал мне по указу Веча Вещего сам Хранитель Сказаний Ведовых, без гуслей, но привычные пальцы теребили-щипали полотенце до белизны снежной выбеленное, колени его прикрывающее, сказочными узорами расшитое, да с прошвами бахромчатыми цветистыми (то, знать, расстарались-подластились какие-то мастерицы за сказки-прибаутки его, что долгими зимними вечерами, задерживаясь в деревне и на седмицу, а когда и от луны до луны, баял-пел гусляр, теша души поселян) о том сказывал он, как и откуда взялись эти стрелки проклятые, кто выстреливает их из тех стрелок, одну из коих, увязанную и ослеплённую матушкиным отваром чаговым, принёс я на показ на Поляну Веча Вещего. Собирались здесь не селяне, не простой народ, а Знаватели да волхвы с ведунами, да и знахари. Сама матушка, хоть была причастна к колу Вечевому, не пошла сей раз, да и правильно сделала: её отвар мог от неё и силу отбирать через стре́лкову тягу вырваться из полона заговорного.
Так вот, слушая гусляра,
Ой, и брешут люди! посмеивался Михайло Потапович, да как же, на такой-то махонькой, да ещё на небе, на звёздочке жить-то можно?!
Ай, не скажи, Михайло Потапович! покачал головой другой мой новый знакомец рыбак знатный, ушицу сейчас для всего кола дружного, наваристую да ароматную, в горшике, край костерка углями обгорнутом, помешивающий. Вот, сколь раз бывало: ночь, темень непроглядная, а я посередь озера сети выставляю. И в какую сторону плысть опосля? Ать, рыбачка моя, Щукариха, вздувает каганец в окошечке. И видится огонёк мне звёздочкой крохотной. А приплыву к порогу тут тебе и изба моя, тут тебе и деревня вся. Так, может, и в небе звёздочки чьи-то каганцы в окошечках: далеко они вот и крохотные, а дойди, доплыви
Вот-вот, продолжал посмеиваться бортник, не на озере, не средь поля на небе. Как дойдёшь-доплывёшь?
Говорят, есть у них, у звёздных, лодьи летучие, что по воздуху, аки по озеру плывут, улыбнулся сей перепалке гусляр. Да не спорили бы, не сбивали сказ. Повелено мне передать, как сохранено Сказание, не могу в угоду вам ни слова заменить, ни спорить так ли, не так было
Притихли мужики. Лишь рыбак, когда-никогда, ушицу помешивал, то травку, то корешок какой подбрасывая в варево. А гусляр между тем продолжал, полотенце пощипывая да оглаживая, сказание древнее, извечно хранимое, как считалось Ведовое. Невольно засмотрелся я на руки Сказителя, как тихо, едва касался он кончиками перстов одной руки затейливого узора самого тканья, другою теребя, расчёсывая при этом бахромку прошвы супротив этого касания. И подивился, головою сам себе покачав: не простые мастерицы полотенечко это ткали-украшали. Потому как узорочье тканья сплошь виделось знаками-рунам, а бахромка-то суть оказывалась буквицами вязана, оттого все нити её отличались друг против дружки и цветом, и длиною, и вязанием узов. Не простое то полотенечко было у Сказителя книга Сказаний Ведовых, с него он и считывал слова сказанные уж куда тут отступить от словечка-то: всё связано. Потому и бережливы касания перстов его: а не вытерлось бы узорочье до срока. С уважением ещё большим склонил я голову на кулаки сложенные, вслушивался в каждое словечко, чтобы запомнить, не упустить малости са́мой от сказанного.
Уж и чем догодил ему Охотник наш, то не сохранилось в преданиях. А только отдарил Пришлый ему луком тугим, колчаном резным, полным стрелочек не кленовых, не калёных, будто изо льда жёлто-мутного вырезанных. А и лук тот, как не из дерева, тоже туманной желтизной светится. А колчан весь звёздами резьблённый. И стрелочек тех ровно лун в году.
Отдарил Пришлый Охотника, и слова сказал о подарке: стрелит лук стрелу будь на год пути, а цель выцелит, лишь найди сумей. А найдёшь стрелу можно стрелять наново, пока в колчан не вернёшь. А вернёшь и уснёт сила её; то и в чужих руках: станет стрелою обычною, и сломаться уж может, и затеряться, да и цель уцелит, только если лучник меток будет.
А ещё сказал если отыщется цель поражённая от зари до заката не навечно умрёт убиенное, здесь истает, а возродится где, не ведомо и когда на знаемо.
Необычные эти слова слушали все, всяк по-своему отмечая себе: рыбак, уж отставивший в сторонку горшик с ушицей изготовленной, тот изумлённо и задумчиво головою покачивая. Бортник, всё так же посмеивался, рта уж не открывая, только лукавинками весёлыми из глаз сыплючи. Я лежал ничком, кулаки под подбородок подставив, не отводя глаз от Сказителя. А он-то вёл сказание дальше, слово в слово повторяя сохранённое сказителями былыми, ему переданное.