После летнего артобстрела, когда , быстро взявшийся огнем тепляк, в считанные минуты превратился в груду дымящихся развалин, дотла выгорела лишь его середина, состоящая из сухой, как порох, соломенной загаты да дощатого навеса с камышовой крышей. Примыкавшая же к тепляку с одного края небольшая овчарня, накануне помазанная мокрой глиной с конским навозом, уцелела, сгорела лишь ее такая же камышовая крыша. С другой стороны, на небольшом удалении от тепляка, вкопанная почти целиком, как блиндаж, в землю, находилась небольшая сторожка, крытая когда-то красной черепицей. Со временем по крыше пошла расти трава, уцепившаяся корнями за нанесенную степными ветрами редкую почву и, не зная о существовании сторожки, ее заметить было почти невозможно. Когда-то бывший владелец экономии, ростовский купец и коннозаводчик Михайлов собирался построить тут небольшой кирпичный домик для сторожей, да дед Игнат, которого хозяин любил за честность и мудрость, не согласился покинуть маленькую теплую землянку: « Я тут, как старый корсак в кубле, любую зиму пересижу! В степу чем глубже, тем спокойней». Не пострадала при артобстреле, конечно, и сторожка, а с ней уцелел и уже дряхлый Игнат, оставшийся в полном одиночестве на опустевшем голом зимовнике. А в самом конце лета, когда полковник Генштаба Ярославцев с дочерью, вырвавшись из красной Москвы, пробирались ночами на юг, под Царицын и, уходя от погони, жеребец под ним был убит, сам полковник зарублен, а Ольга, раненная и потерявшая коня, благодаря спустившимся сумеркам, чудом оторвалась от казаков и , теряя последние силы, набрела на спасительный зимовник, Игнат, уже едва передвигаясь сам, с великой радостью приютил девушку: « -Хучь помру с живой душой рядышком, слава те, Хос-споди»
Рана оказалась сквозная. До зари у раненной начался жар, в беспамятстве пролежала она трое суток. Игнат ни на шаг не отходил от нее, выхаживал, как родную дочь, припомнив все, чему научила его долгая и многотрудная жизнь, моля Николая Угодника, чтобы тот забрал его, больного старика, а не цветущую девушку. И беда отступила, Ольга пришла в себя, стала день ото дня поправляться. Однажды, едва, встав на ноги, она робко спросила Игната, где бы поискать тело отца, чтобы как-то похоронить « Э-э, душечка моя! помолчав, грустно проговорил старик, -степь уж давно сама прибрала твоего папку, уже не похоронишь!» -таков был его ответ. И долго еще глубоко раненная полудетская душа ее тяжело и больно привыкала к тому, что произошло
Глубокой осенью, когда уж совсем она поправилась и немного отлегла от сердца горечь утраты отца, единственного на свете родного человека, слег, и теперь уже не поднимался, и дед Игнат. Ольга кинулась, было, отваривать травы, запасенные стариком в достатке, но тот, уже с трудом выдавливая слова, остановил ее:
-Не суетись, не колотись ты, моя душечкаПомираю яГосподь смилостивилсяВот, домой зоветЗасиделся ты, говорит, Игнатв гостях, хе-хеДавай, домойЭ-эхТам, за овчарней, прикидана кизяком, могила, ужтретий годок менядожидается. Пленные австриякикопали. Схорони, детка, старикаНе дай его голоднымсобакамв трату А сама, приблудится какой конекне жди туткрасных. Тыбелая кость итебе от нихпогибель! Выбирайся, как весной подсохнутдороги, благослови тебя Господь,душечка. Ахарчей тутхватит. Храни тебя, Господь
К вечеру он впал в беспамятство, а к утру и тихо помер. Ольга, видевшая в госпитале немало смертей, но потрясенная такой утратой, разревелась, как ребенок. Выплакавшись, отведя душу, уже после полудня, как и велел Игнат, обрядила его в чистое, прочла «Отче наш» и, аккуратно завернув в холстину, опустила высохшее тело в могилу. Сама себе удивляясь, насыпала холмик, воткнув у изголовья и небольшой крестик, неумело сбитый ею из кусков досок. Ужаснувшись тому, что так и не узнала ни его фамилию, и ничего больше, химическим карандашом жирно написала на кресте « Раб божий Игнат. Умер 20 ноября 1918».
Ну, рассказывай, мил человек, кто такой, откуда, куда? Гаврилов, смахнув рукавом снег, присел на кучу обгоревшего камыша и раскурил самокрут, выпустив густые клубы терпкого дыма. Он приказал привязать руками и ногами пленного к почерневшему столбу, а чтобы рассмотреть его получше, поднес поближе к лицу разожженный пучок соломы. На поиск Лопатина и его кобылы он отправил двоих бойцов, Остапенко и Овчаренко остались при командире.
Ну, рассказывай, мил человек, кто такой, откуда, куда? Гаврилов, смахнув рукавом снег, присел на кучу обгоревшего камыша и раскурил самокрут, выпустив густые клубы терпкого дыма. Он приказал привязать руками и ногами пленного к почерневшему столбу, а чтобы рассмотреть его получше, поднес поближе к лицу разожженный пучок соломы. На поиск Лопатина и его кобылы он отправил двоих бойцов, Остапенко и Овчаренко остались при командире.
МолчишьТы моли бога, чтобы хлопцы мне Лопату живым нашли, иначе казнь тебе будет ой, какая лю-ютая! С тобой кто еще шел? Куда шли и с чем ? По-хорошему спрашиваюпока!
Пленник, поникнув головой, угрюмо молчал. Шапку он потерял, и мокрые русые волосы спадали на высокий интеллигентный лоб. На вид ему было лет не больше тридцати, может, даже и меньше. Прямая осанка выдавала в нем военного.
Ну, давай так Ежели мне все, как есть, обскажешь, я тебя, -тут Гаврилов выпрямился и, оглянувшись на своих спутников, хитровато ухмыльнулся, просто, застрелю. Вот так: хлоп и все! Без мук помрешь! Ну, а коли будешь молча-а-ть Не обижайся.
Сапоги мне его дашь? Какой товар, офицерские! Остапенко, нагнувшись, хотел было потрогать рукой, но пленный вдруг выпростал из веревки ногу и с силой оттолкнул его.
Ах, ты, паскуда!! взревел отлетевший Остапенко и, подскочив, выхватил револьвер, но Гаврилов вдруг встал между ними: -Остынь, Гришка! Успеешь, не дури.
Сузившиеся глубокие Гришкины глаза люто блеснули желтым хищным блеском, заходили судорожно желваки на широких скулах , он зло сплюнул и отошел.
Метель усиливалась, разбирался тягучий степной буран. Из белесого бурлящего мрака вдруг вынырнули вернувшиеся красноармейцы, ведя в поводу мокрую Невесту. Поперек крупа ее , туго обхваченный вожжами, висел обмякший труп Лопатина, весь в белой пороше. Буденновка отчего-то была развернута тылом на лицо и туго завязана на шее. Один из них, соскочив с коня, подошел к Гаврилову:
-Туточки он был, недалече Пуля в глаз вошла, лисицы уж полголовы сгрызли А напарника евойного, он кивнул на пленного, -под запрудой уж собаки жрут, отгонять не стали. А конь убегНадо уходить, командир, заметает.
-Степа-а!! Будь человеком, да отдай же ты его мне! А-а ?! заскулил, запричитал, Остапенко, -за Лопату-у, р-разор-ву, пор-рубаю-ю, падлу-у!С пятнадцатого год-а-а..! Что я деткамего скажу-у-и, навалившись на труп Лопатина, распластав руки, плакал, как дитя.
-Хреновые твои дела, господин кадет , -задумчиво проговорил Гаврилов, вплотную подойдя к пленному и еще раз в свете пучка горящего камыша рассматривая его, -в последний раз спрашиваю! Имей в виду, патрон на тебя, с-сука, я тратить не буду!! Но, встретив безразличный, спокойный взгляд, осекся, отступил. И, развернувшись, бодро кивнул Остапенку:
-А ну, Григорий, забирай свои сапоги! Не портить же добро.
Тот вскочил, размазывая по лицу слезы, и, неспешно подойдя, с разворота дал кадету прикладом карабина под дых. Голова пленного поникла, он обмяк, Гришка, улыбаясь, сдернул сапоги и, отшвырнув портянки, свернул их вдвое, затем, повернувшись к своему жеребчику, аккуратно вложил в подсумок.
-Его тоже тебе отдаю. Кончай его , Гриша, да смотри, не отстань! вскакивая в седло, гаркнул Гаврилов, -по коням! За мной, ма-арш!!
Когда разъезд пропал в белой мгле, Остапенко, спокойно улыбаясь, вынув револьвер, с силой еще раз ударил, находящегося в беспамятстве кадета рукояткой в затылок, отведя кипящую душу. Затянул ослабленные веревки, пошарив по карманам, вынул золотые часы на цепочке и пустой серебряный портсигар. Отступив пять шагов, взвел курок, наведя револьвер в висящую голову: За Лопату тебе, говно! Э-эх, жалко мне, что сразу, без мук подохнешь, падаль но вдруг, как что-то вспомнив, опустил ствол и отступил еще немного, ну не-ет, я нынче оч-чень злой! Вот сейчас я с тебя юшку пущуДля затравки! Хы-хыИ нехай тебя голодные волчары живьем, по кусо-о-чкам, рвут! и , растянув рот до ушей от вдруг осенившей его мысли, два раза выстрелил пленному в плечо и босую белую ступню. Очень довольный собой, взлетел в седло, и, присвистнув, растворился в метели.
Ольга, не слыша в течение получаса больше никаких звуков снаружи сторожки, кроме тоскливого воя пурги, уже хотела осторожно выйти, осмотреться, и уже взялась, было, за щеколду, как вдруг ударили где-то рядом два подряд револьверных выстрела. Она замерла, вздрогнув от неожиданности, и опять в напряжении отступила в дальний угол, побелевшими пальцами сжав до боли карабин. И снова, сколько она не прислушивалась, ничего, только тонкий плач колючего зимнего ветра. Какое-то смутное предчувствие не оставляло ее, а страх отступил, стих, растворился. Где-то совсем недалеко раздался вдруг унылый волчий вой. И теперь она поняла, что люди ушли.