Посылаю Вам в подарок мой детский альбом, тот, первый. Пусть он будет у Вас, на память, что не всё так плохо.
Ваша Ксюша»
Я достал из пакета альбом, пролистал его от конца к началу. Библейские истории мелькали калейдоскопом, пока не остановились на первом листе. Черный дом, будто из креозотных шпал, сарай, где жила «девочка-свинка» Лиза, деревня Тупик за горой И четыре девичьих фигурки, взявшихся за руки, мал-мала-меньше. И за ними мама, подняла руки, будто пытается их обнять. Или защитить? А папа отчим так и не вышел из дома
5.
Год спустя, когда я навещал шахтинскую общину, я тормознул у переезда, встал на обочине, вышел. И только спустя минуту, понял, что меня заставило остановиться.
Не было барака. Вообще не было, будто он здесь и не стоял.
Была трава, чахлые кусты, заросли крапивы, заросшие зеленью какие-то кучи. А черного дома не было. Как будто не было никогда.
На площадку домика у переезда вышла тётка в жёлтой жилетке, стала подметать возле шлагбаума. Я подошёл, кашлянул, тетка распрямилась, глянула на меня из-под руки, мол, чего надо? «Скажите, а где барак? Тут ведь стоял дом, кажется, еще год назад?» «Стоял» тётка кинула взгляд на пустырь, как-то брезгливо. «Да вышел весь. По прошлой весне еще. Пал был, трава горела, ночью сюда подошла волна, вот всё и сгорело напрочь» «А люди как?» растерянно спросил я. «Лю-юди как?» протянула тётка насмешливо. «Если б то люди были, а то так, бичи одни. Выбежали люди, только один и задохся, пьяный был» «Кто? Владимир?» выдохнул я. «Не, Володя уже давно тут не живет, ему дали общежитие. Этот, как его? С графской фамилией такой» «Шереметьев?» «Да, точно, он» и тётка сплюнула в пыль. «Душегуб. Жену довёл до петли, не слыхали?»
6.
Когда я бываю в этих местах, я всегда стараюсь заехать на шахтинский кромлех, разрытую археологами могилу четырехтысячелетней давности. Здесь лежит женщина-правительница рядом с девочкой, вероятно, дочерью. Круг из камней обрамляет квадрат с диагоналями, похожий на письмо. Я думаю иногда о содержании этого письма к нам-сегодняшним. Может, думаю я, мир, в котором правили женщины, был немного добрее? Может, в нём не было этого мужского насилия и женской забитой покорности? Может там не сажали лишних детей на цепь, а дочерей не отдавали в сексуальное рабство приемным отцам? Может в том мире не растлевали девочек с десяти лет, превращая их в мужские игрушки?
Я не знаю. Но если так и было, то тот древний мир матриархата был лучше нашего. По крайней мере, для Ксюши и её сестер. И для девочки Лизы. И для всех тех мальчиков и девочек, о которых мы никогда не узнаем, пока, отогнав равнодушие, не заглянем за пыльную штору на их окнах. Потому что только так можно сделать этот наш мир немного лучше
15.09.2019, Абакан Туим
ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ МЕНЯЕТ КОНФЕССИЮ
Памяти В.И.М.
1.
Был он невысоким, но широким, почти квадратным, с квадратными же очками на бугристом носу. Волосы жёсткие, с пегой проседью на висках, зачёсаны назад, за большие мясистые уши, лицо выбрито, туфли начищены, отглаженные брюки, рубашка с обязательным галстуком, пиджак. И легкий запах какого-то мужского одеколона, не очень навязчивый.
Я никак не мог перейти на простое «Иван», как он настаивал, потому что он был весь Иван Васильевич, что-то между провинциальным учителем, адвокатом средней руки и бухгалтером завода, а к таким людям всегда обращаешься по отчеству. Да и разница в возрасте мне еще не было сорока, а ему уже перевалило за шестьдесят не очень располагала к фамильярности.
Иван Васильевич Машков пришел в нашу абалаковскую лютеранскую общину неожиданно, и пришёл сам. Помню, как, в начале двухтысячных, на одно из библейских занятий, весной, он вошел, пахнув одеколоном, присел на свободный стул, поставил на стрелки брюк свой бесформенный черный портфель, щёлкнул замками, достал потертую библию, потом протёр носовым платком роговые свои очки, воткнул обратно на свой картофельный нос и внимательно осмотрел всех, сидящих за столом, будто это не я, а он вёл это занятие. Мы изучали тогда, кажется, Евангелие, читали назначенные отрывки каждый по очереди, и когда пришёл его черёд, быстро открыл книгу и заполнил пространство своим басовитым чтением, беглым, грамотным. После занятия остался, подсел ко мне: «Можем поговорить? Я надолго не задержу». Я кивнул, и мы уселись возле алтаря. Иван Васильевич короткими толстыми пальцами стащил с носа очки и опять принялся протирать их платком, извлечённым из нагрудного кармана пиджака, а сам, низким ровным голосом стал рассказывать о себе.
Был он из баптистов, «потомственный», как он сказал, то есть с детства, учился в их семинарии, был даже, какое-то время пресвитером, женился-обвенчался, родил троих детей, двое из них уже выросли, женились-замуж вышли. А потом с ним случилось большое горе, он так и сказал, «большое горе» и замолчал, не глядя в глаза, пряча их под кустистыми нависающими бровями, продолжая тереть свои квадратные роговые очки, которые и так уже блестели, будто снятые с витрины салона «Оптики».
«Я алкоголик, Александр Иваныч. Запойный алкоголик» И, наконец, заглянул мне в глаза, снизу вверх. Взгляд был мутноватый и надломленный, как у собаки, ждущей пинка. Помолчав с полминуты, Иван Васильевич снова опустил глаза к очкам и продолжил их яростно тереть платком, продолжая рассказ. «Спусковой крючок» слетел в Молдавии, куда в конце восьмидесятых он поехал на какую-то баптистскую конференцию. «Братья там, в Молдавии, не такие строгие, как у нас, чего там, у каждого свой виноградник, каждый второй вино делает. Ну вот, меня и поселили у такого, брата Юрия. Там я впервые и набрался». В каком-то помрачении Иван Васильевич ушел от Юрия и выпал на неделю из жизни. Когда очнулся в незнакомом затхлом доме посреди каких-то пёстрых тел, без пиджака, без денег («и даже без Библии!»), ужаснулся, сбежал оттуда, умылся в какой-то речке, пришёл в молитвенный дом, покаялся там перед руководящими братьями, те простили, денег на билет собрали, но весточку в Сибирь отправили. «Так я попал под наблюдение. Держался несколько лет, до того был напуган этой стороной своей неведомой личности. Да и семья присматривала. Как раз тогда младший сын родился, времена были тяжёлые, начало девяностых, ну, вы помните Я ездил тогда с миссией по деревням, такого там насмотрелся повального пьянства, что, прям, с души воротило. А потом, на свадьбе у дочери друга сорвался опять. Друг-то был не из наших, единственный мой приятель из православных, да и как «православных»? Как и все у нас в стране, номинальный христианин. Ну, там мне и поднесли фужер, заставили выпить, «чтоб не обижать молодых», и понеслось»
Через несколько лет, устав бороться с запоями своего пресвитера, братский совет отлучил его от церкви, а жена подала на развод. «Вот тогда я и почувствовал, что значит быть изгоем. Братья поотворачивались все, на другую сторону дороги переходили, когда встречались на улице, или делали вид, что не узнают. Жена не допускала до детей, и сама общаться не хотела, хотя прожили вместе столько лет! Стал я сам по себе, ни заслуг былых, ни уважения, ни достоинств, один позор» Голос его дрогнул, он откашлялся, собрался внутренне, приводя в порядок эмоции, потом нацепил очки, поднял глаза: «Вот я и пришел к вам, Александр Иваныч, то ли исповедаться, то ли совета попросить, даже не знаю. Как мне дальше-то жить? Не могу я без церкви. Без церкви кажется мне, что Бог молчит. Брезгует мной, или как еще И обещать не могу, что пить не буду, столько раз уже обещал, что и со счёта сбился. Слабый я Вы или прогоните меня, как эти, или» Он махнул рукой, отвел глаза, но заставил себя опять вернуться к нашему контакту. Я провёл лицом по ладони, вздохнул. «Иван Васильевич, спасибо за откровенность. Сразу скажу прогонять вас отсюда никто не будет, потому что» я замолчал, подбирая слова, потом закончил: «Потому что, смею надеяться, отличаю немного грехи от болезней. Вы больны, а болезни нужен доктор. И я не знаю лучшего врача, чем Господь. Может, от зависимости лечат земные врачи, а вину прощает только Он. Так что приходите! Кстати, а что вы знаете о лютеранском учении?»
2.
Всё лето Иван Васильевич проходил исправно, и на занятия, и на службы. Библию он знал отлично, казалось, мог извлечь из памяти любой отрывок, который я называл и который мои немногочисленные прихожане, вздыхая и шурша страницами, искали в книге. Запинался он только на таинствах, особенно на крещении детей. На занятии не спорил, что-то чиркал в своей тетрадке, и, оставшись потом, когда все уходили, долго мучил меня вопросами. «Но нас так учили, что» было самым частым его повторением, и мы снова лезли в дебри догматики, греческой грамматики и писаний отцов.
Однажды на службу он привел девушку: «Вот, познакомьтесь, Александр Иваныч, это Люба. Дочь нашего ну, то есть, баптистского нынешнего пресвитера. Она с моей дочкой дружила, когда мы В общем, Люба хочет с вами поговорить после службы, если можно». Люба не очень походила на человека, желающего поговорить, смотрела затравленно, озиралась на двери, и, видимо, желание поговорить исходило, скорее, от Ивана Васильевича, чем от неё. Они уселись на задний ряд и просидели там тихонько всю службы, а когда все разошлись, и Иван Васильевич, подвёл её, худенькую, редковолосую, в длинном мешковатом сером платье, ко мне, она вдруг закрыла лицо руками и зарыдала, чуть ли не в голос. Я помчался за водой, а Иван Васильевич достал свой платок и попытался Любу успокоить. Люба пила воду, стуча зубами о стакан и всхлипывала, а когда немного успокоилась, виновато судорожно вздохнула и спросила меня: «А можно, дядя Ваня вам всё сам расскажет? Я пока погуляю полчасика?» Я кивнул, и она выскользнула из двери, сжимая в руке спасительный носовой платок, а Иван Васильевич потер щёки и рассказал простую и невесёлую Любину историю.