А ну Васька, марш домой! И не канючь! А то обедать не обедал и от ужина, что ль, решил отказаться? заведет какая-нибудь баба.
А ты, Емелька, чего ждешь? Али хочешь, чтоб я выпорол тебя? А это уже албазинский казак пытается выудить из реки своего мальца. Смотри, коль не слухаешь отца-матери, послухаешься телячьей шкуры.
Тут же со стороны крепостных стен прозвучит призывное:
Манька-а-а! Слышь меня? Ночь на дворе. Гляди, утащит тебя басурман будешь знать
Басурманов, а так в крепости называли маньчжуров, дети боялись пуще всего на свете. Бывало, увидят на другом берегу спускающихся к реке конников в воинских доспехах тут же с криками врассыпную. А вслед им хохот, вслед громкая непонятная речь. Река здесь неширокая хорошо все слышно. Страшно! А вдруг эти вороги пришли их, детишек, воровать, чтобы потом продать в рабство? Так, по крайней мере, объясняли детворе взрослые каждое появление маньчжуров, пытаясь приучить своих чад к бдительности. Дескать, нехристю что у него нет жалости к православному. Были бы крещеными, жалели бы нас, русичей.
Оттого, видно, и пытались здешние святые отцы распространить православную веру по всему Амуру. Будет одна вера будет и мир, говорили они. Так что крестили всех подряд, не разбирая, кто какого рода-племени.
Вот и на Иванов день были назначены крестины. И то: на Предтечу никто не работает. Не рубят капусту, не берут в руки косаря, топора, заступа. Потому лучшего времени не найдешь.
Однако охочих набралось так много, что их не смогла бы вместить ни одна здешняя церковь. Потому и решили поступить так, как поступил в свое время Иоанн с Иисусом, крестить всех в реке.
В день Рождества честного славного пророка Предтечи и крестителя Господня Иоанна с самого раннего утра далеко по берегу разнесся медный звон единственного в Албазине колокола, установленного на колокольне Воскресенской церкви. Народ поспешил в храм, у входа в который, стоя на высоком крыльце, их уже поджидал облаченный в золоченую ризу с епитрахилью и скуфьей приходской священник отец Максим Леонтьев. С ним были диакон Иона в мятой длинной рясе и похожий на филина псаломщик Мирошка, одетый в сермяжный кафтан. И если Леонтьев с Мирошкой гляделись довольно свежо и молодцевато, то Ионова морда походила на жеваный сапог. Этот боров буквально засыпал на ногах вместо того, чтобы, подобно своим спутникам, приветствовать входящих поклоном. Ну ладно, если б это происходило после всенощного бдения, а то ведь не было такового, поэтому любой завидевший Иону мог предположить, что тот еще не просыхал с прошлого дня.
Впрочем, не он один пьянствовал в эту ночь, встречая приход Ивана Купалы. Весь острог гулял на берегу, а с ним и монастырские. Спать пошли только с рассветом. Потому даже колокол, созывавший народ на литургию, не смог разбудить иных гулен. Бабы ладно, тем не привыкать вставать рано. А тут нужно и на обед что-то сытное приготовить, да и укруту[1] подходящую подобрать. Чай, праздник, а в праздник наряжаться положено.
Наладив женские дела, стали мужей своих и чад поднимать. А те брыкаются, что-то бормочут бессвязное во сне. Пришлось кого холодной водой обливать, кого веником сгонять с мягких перин.
Ох, и трудно мужику вставать с похмелья! Не зря же в Европе эту мужскую беду кличут не иначе, как «русской болезнью», от которой всяк «прихворнувший» лечится по-своему. Одни снимают похмелье с помощью чесночного или лукового супа, другие горячей овсяной кашей с кислым молоком, третьи просто кружкой рассола. А иной придет в себя только после того, как ему на голову выльют ведро ледяной колодезной воды.
Что до казаков, то в таких случаях они обычно с силою брали себя за шкирку и так держали до тех пор, пока не проходила головная боль. А то прикладывали монетки к глазам и ждали, когда им станет легче.
Накануне старец Гермоген, бывший ярым противником пьянства, призвал к себе в келью атамана.
Слыхал, ноне костры жечь на берегу собрались Снова бражничать будете, да черными словами ругаться? нахмурил он седые брови.
Никифор улыбнулся на всю ширину своих желтых прокуренных зубов.
Ну да, пропустим жбанец-другой не без того, чай ведь Купала.
Старец с укором смотрит на атамана.
Купала!.. передразнил он его. Да вам, казакам, лишь бы повод был. Пьете, пьете, никак насытиться не можете. А того забыли, что вино уму не товарищ. Пропьете ведь ум-то, что будете делать?.. Ладно, празднуйте, но чтоб без мордобоя, слышишь меня? А то ведь вы не можете по-человечьи праздники-то гулять. Обязательно шуму наделаете. Ну что за люди, ей-Богу!
Слыхал, ноне костры жечь на берегу собрались Снова бражничать будете, да черными словами ругаться? нахмурил он седые брови.
Никифор улыбнулся на всю ширину своих желтых прокуренных зубов.
Ну да, пропустим жбанец-другой не без того, чай ведь Купала.
Старец с укором смотрит на атамана.
Купала!.. передразнил он его. Да вам, казакам, лишь бы повод был. Пьете, пьете, никак насытиться не можете. А того забыли, что вино уму не товарищ. Пропьете ведь ум-то, что будете делать?.. Ладно, празднуйте, но чтоб без мордобоя, слышишь меня? А то ведь вы не можете по-человечьи праздники-то гулять. Обязательно шуму наделаете. Ну что за люди, ей-Богу!
Он сокрушенно покачал головой, потом глянул подслеповато на атамана и строгим голосом сказал:
И чтоб завтра все на литургии были, ты понял меня? А то с вас станется. Говорю, негоже православному против церковных правил идти. Сам тоже не забудь в церкву прийти. Запомни: ни с кого-нибудь с тебя твои люди пример-то берут.
Что и говорить, казаки народ конобойный[2], особо когда напьются. Но что поделаешь уж такими их вольница воспитала. Люди-то они лихие и смелые, но уж шибко буянливые.
Однако Никифор твердо пообещал старцу, что на этот раз все обойдется без шуму, ну а коли кто из его товарищей вздумает кулаками махать, того он самолично перед всем казацким строем нагайкой отстегает.
Чуть завечерело, на берег Амура высыпал народ. Тут и албазинские были, и слободские, и те, что пришли из ближних заимок да селищ. Молодежь уже загодя натаскала хворосту для кострищ, и теперь ждали только темноты.
Казаки, как водится, гуляли отдельно от всех. Подобрав по-турецки ноги, они сели кружком на траву, достали кисеты с махрой и кресала, а потом, попыхивая трубками, стали ждать своего часа. Чуть поодаль расположились их жены и дети. Тут же двое кашеваров готовили тавранчуг уху из разнорыбицы. Из-под крышки стоявшего на тагане большого медного котла, в котором, побулькивая, варилась ушица, вырывались убийственные запахи, вызывая у казаков голодную слюну.
Как только запылали на берегу костры, атаман велел казакам открыть приготовленный загодя бочонок меда, после чего назначенный им кравчий наполнил большую атаманову братину. Взяв ее в руки, Никифор поднялся с земли. Казаки поняли, что атаман собрался держать речь, и последовали его примеру.
Братья мои, казаки! Товарищи и боевые други! начал атаман. Первый кубок на этом празднике я бы хотел поднять за родную нашу отчизну. Коль не было бы ее, не было бы и нас тогда кто бы праздновал Ивана Купалу а, братцы? Так что за Русь-матушку!
Любо! дружно грянули казаки, заставив всех, кто находился на берегу, вздрогнуть.
Так вот, товарищи мои, продолжил атаман. Без державы нашей мы ничто. Может даже обыкновенные черви. А потому мы должны как зеницу ока охранять ее и беречь от любого ворога.
Любо! снова бурно согласились с атамановой правдой казачки.
Тогда выпьем же, братья, за державу нашу любимую, а еще за волю вольную, без которой нет казака!
Любо-о! разнесся мощный казацкий глас над озаренной светом костров рекой, повторяясь эхом где-то в бездонной глубине звездного неба.
2
Покончив с речью, атаман с чувством перекрестился, и, сделав жадный глоток, пустил кубок по кругу.
Тут же кашевары разнесли по деревянным чашкам да щаным горшкам уху. Достав из-за пояса припасенные для этого случая березовые ложки, казаки сели вкруг большого вышитого цветами столечника, на котором покоились приготовленные их женами праздничные яства сычуг, гужи с чесноком, векошники, кундумцы, леваши, мазуни, сочни, стапешки, и принялись жадно ее хлебать. Глядя на казаков, потянулись за ухою и жонки с ребятишками.
Еще бы юшки! первым справившись с горшком ухи, попросил Иона.
Что, святый отче, гляжу, понравилась тебе наша уха-то? улыбнулся пожилой кашевар Гордейка Промыслов.
А то! облизывая языком ложку, ответил тот.
Ну тады подставляй посудину.
И мне давай, протянул свою чашку молодой розовощекий казак Мишка, сын убитого богдойцами в одной из стычек доброго казака Остапа Ворона.
И снова гуляет братина с сивухой по кругу.
Зело изрядно! сделав долгий жадный глоток, блаженным басом издает диакон Иона и вытер рукавом своей видавшей виды ряски мокрые от меда губы. Душа у него широкая, точно тот блин на сковородке.