Господи, прости меня грешного! перед тем как сделать глоток, перекрестился сидящий с ним рядом псаломщик Мирошка, слывший тем, что хорошо читал шестопсалмие.
Эх, да чтоб не в последний раз! следом, осенив себя крестным знамением, припал губами к братине казак Васюк Дрязгин.
Нет браги, нет и отваги! принимая у него из рук чашу, молвил пожилой казак Нил Губавин.
Гуляет, гуляет братина по кругу. Повеселели казаки, зарумянились. Хмельная кровь заиграла в их жилах.
Эх раз, по два раз, расподмахивать горазд, кабы чарочка винца, два жбаночечка пивца, на закуску пирожка!
А ну давай, братцы, еще по одной! Негоже казаку в праздник быть трезвым и гунявым.
Кравчий не успевал наполнять ходившую по кругу атаманову братину. А тут еще казачки, которым надоело пить с детями ячный квас, стали подходить со своими жбанками да ставчиками. Пот тек ручьем по лицу бедного виночерпия; уже и рубашка взмокла, и душа запарилась, а казаки кричат одно:
Давай!
Так продолжалось долго, пока казаки не набили едою свои желудки и не отвалились от стола. Тут же задымили набитые ядреным табачком трубки и начались обычные пьяные речи. Казаки наперебой рассказывали о своих подвигах, где-то стараясь что-то приукрасить, а где-то и приврать. Как говорится, во хмелю, что хошь намелю. Кто-то вспоминал лихие походы на туретчину, другие на крымского хана, третьи на шведов. А в основном недобрым словом поминали маньчжуров, которые непрестанно совершали набеги на русские селенья, сжигая их дотла и убивая или уводя в полон[3] их жителей. Маньчжуры ловко уводили в плен, воруя застигнутых врасплох людей. Оттого люди и боялись их. «Луце же бо потяту быте, неже полонену», говорили албазинцы.
И неймется же этим бесам! пьяно возмущался кто-то из казаков.
А вот пойдем на них войной тогда и расквитаемся! восклицал другой.
Да нет, братья, война нам не нужна нужно мир сохранить на державных границах, говорил атаман. Так царю-батюшке угодно.
Ну, коль царю угодно, тогда ладно, но проучить этих басурманов надо, воинственно заявил сидевший подле атамана пожилой казак.
Неожиданно кто-то из казаков запел:
Как у нас на свадьбе
Хмель да дуда-а.
Ду-ду-ду
Хмель говорит: я с ума всех сведу!
Дубовая бочечка, бочечка, бочечка
Верчена в ей дырочка, дырочка, дырочка.
Кто вертел, тот потел да потел.
Стенько, ты не потел, да свое проглядел.
Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду.
Тут и другие подхватили знакомую им песню:
Гей, у Дону камышинка заломана.
Старым дидом девка зацелована.
Ду-ду-ду-ду-ду-ду,
Дубова бочечка, бочечка,
Верчена в ей дырочка, дырочка!..
С земли поднялся Игнашка Рогоза. Тряхнул своими черными кудрями и, топнув ногой, крикнул:
Эх, забодай меня коза!.. А ну давай плясовую!
И запел:
Гех, свыня квочку высыдела,
Поросеночек яичко снес!..
Казаков не надо было долго упрашивать. Тут же вскочили на ноги и, шатаясь, пустились в пляс. Завидев пляшущих мужей и женихов, к ним присоединились и бабы с девками. И пошла плясать казачья душа! Долго плясали, пока, устав, не повалились на траву.
Ну что же ты стоишь наливай! поднимая над головой братину, приказал кравчему запыхавшийся атаман. Помянем наших товарищей, сложивших головушку на поле брани.
И в который уже раз братина пошла по кругу. Потом пили за будущие свои победы, за родителей своих, жен и детей, за хороший урожай, здоровье и благополучие. Вконец казаки насыропились так, что принялись вздорить, пустив в ход кулаки. Кто там начал первый теперь никто и не вспомнит. Только били морды друг другу отчаянно, при этом сами не понимая за что. Бабы и девки визжали, глядя на этот смертобой, но поделать ничего не могли. Знали, что в таких случаях казаку лучше не попадаться под руку зашибет ненароком. Слава Богу, Гермоген всего этого не видел, а то бы не миновать атаману сурового разговора. Ведь он за все тут в ответе. На то он и атаман. Тем паче, что он обещал старцу, бывшему непререкаемым авторитетом на всем Амуре, следить за порядком. Но что поделаешь: во хмелю да во сне человек себе не волен. Тогда какой с казака спрос?
А тем временем берег жил своей жизнью. Больше всего, казалось, радовалась празднику молодежь. Эти, в отличие от взрослых, не стали делиться на группы. Все и албазинские, и монастырские, и те, кто пришел из ближних и дальних заимок, гуляли всю ночь сообща. Пели песни, прыгали через костер, играли в салочки. Когда наступила полночь, девки, следуя давнему обычаю, сняли украшавшие их головы венки из полевых цветов и со словами «плыви, веночек, туда, где живет мой суженый, подай ему весть обо мне» стали опускать их в воду. Парни бежали вслед течению, хватали эти венки, а потом искали тех, кому они принадлежали.
Бывало, разбившись на парочки, молодые убегали в лес и там упоенно грешили. Ведь с древних пор это была единственная ночь в году, когда разрешалось бесстыдно грешить, при этом, не боясь огласки.
Ночь пролетела быстро, а с рассветом берег опустел, и лишь догоравшие угли в кострах да пустые винные бочки напоминали о недавнем веселье
3
После литургии народ потянулся к реке, где в урочный час должен был начаться обряд таинства. Кто-то решил спуститься поближе к воде, однако большинство все ж предпочло наблюдать за происходящим с крутого берега, так что уже скоро у крепостной стены, мрачно взиравшей на реку своими пустыми глазницами, собралась большая толпа зевак. Кого только не привело сюда любопытство. Здесь были и казаки с женами, служилые и ремесленные люди, торговцы и даже промысловый народ из близких и дальних тунгусских улусов и стойбищ. Были и крестьяне из окрестных деревень, из слобод да ясачных заимок, которые, как и большинство здесь, явились целыми семьями.
По случаю праздника многие бабы и девицы выкудезелись[4], надев лучшие свои наряды. То здесь, то там мелькали домотканые распашные паневы[5] с яркими кушаками, саяны[6] с широкой полой орнамента по подолу, сшитые умелой рукой длинные косоклинные верхницы[7], сарафаны с лифом, на кокетке, прямые из льна с малиновыми шерстяными передниками, отделанными шелковыми галунами и парчой. Все, как водится, при поясах кто тканых, кто вязаных, кто плетеных. На головах платки, кокошники, сороки, повойники, кички, петухи[8]. В общем, были здесь фасоны со всех уголков Московии, которые переселенцы привезли с собой в эти далекие необжитые края.
Мужская половина гляделась не столь ярко. Особо что касается пашенных крестьян. Обычная сермяжная картина: свитки, зипуны с наголовниками из грубого толстого сукна поверх штопаных посконных рубах, такие же штопаные портки, насунутые глубоко на глаза магерки, татарки[9], суконные и войлочные шапки. Ноги в опорках[10], но чаще в лаптях, подвязанных к икрам оборами кто в лычных на колодке, кто в простоплетках без обушника. Одним словом, беднота сиротская. Да вот ходит по Руси пословица такая не будь-де лапотника, не было бы бархатника, то есть того же боярина с дворянином.
Совсем иначе выглядел промышленный, торговый и ремесленный люд. На большинстве из них были камзолы или сносного вида полукафтаны с отложными воротниками, пошитые женами полотняные штаны да смазанные дегтем сапоги.
Что до разгульной братии, до казаков, то у тех свой порядок. Бывшие якутские служивые все безбородые, словно те тунгусы, в мохнатых шапках, на плечах камлея[11], а то и сюртук; вместо привычных штанов нагольная сутура из выделанной оленьей кожи.
Енисейские же, шилкинские и те, что с Дону и Яика, наоборот, при бородах; на одних длиннополые казацкие жупаны из серого или голубого сукна, на других же, а это в основном была пешая казацкая братия, форменные халаты. Все в широких шароварах и при саблях, на ногах красные сафьянные сапоги с подковами или самодельные олочи[12]. Из-под их бараньих мохнатых шапок с червонным верхом бежали струйки липкого пота, оттого ратные люди то и дело снимали их, чтобы проветрить чубы.
В основном то были старые покрытые глубокими шрамами рубаки, которые не могли жить без войны, ибо война для них была главным смыслом их жизни. Рядом с бывалыми крутилась молодая поросль, чьи подвиги были еще впереди.
Среди всей этой разношерстной толпы выделялся чернобородый атаман в своем казакине из красного сукна, подпоясанном узорчатым серебряным поясом, на котором держался кривой турецкий ятаган. Его цыганскую кучерявую голову покрывала баранья папаха с золотым верхом.
Утреннее солнце, стряхнув с небес ночную свежесть, начинало потихоньку жечь землю. Становилось жарко, и народ маялся. Кто-то из казаков, не выдержав испытания, уже успел рассупониться, сняв с себя или ж распахнув жупаны.
Вдоль крепостной стены бегала ребятня, играя в салочки. Дымили люльки, наполняя речную свежесть едкими запахами табака. Плакали малые детки на руках молодых матерей, пришедших крестить своих чад. Раньше-то было все недосуг хозяйство не отпускало. Привяжут бывало дитя платком к спине и в поле. А, вымотавшись на ниве, идут в свои огороды и там для них работы хватало. А ведь еще была скотина, которая тоже ухода требует. Вот и не до Бога было. А тут вдруг заговорили о том, что в праздник Святого Иоанна Предтечи иеромонах Гермоген надумал устроить крестины на Амуре вот и хлынул охочий люд к реке, чтобы, точно Иисус, принять крещение в иордани.