Девушка!.. Девушка, как вас зовут?
Зачем это вам? обернувшись, спросила она. Вы что, со мной познакомиться хотите?
Что ей сразу в нём понравилось, так это дерзость. Он ни капли не растерялся.
Ну да, хотелось бы. Я смотрю красивая девушка, одна, в таком безлюдном парке Не боитесь?
Вас? Или парк? Нет, не боюсь.
Меня и не надо бояться. А вот парень ваш или, может, муж не боится вас одну отпускать?
Вы в мужья, что ли, ко мне набиваетесь? Не стоит. Мой муж в отличие от вас будет самый-самый лучший. Извините, я тороплюсь.
Она хотела тормознуть такси, но он крикнул вдогонку:
Так я же и есть самый-самый лучший! Может, проводить вас?
При более пристальном и, по-честному, заинтересованном взгляде, ей понравилось в нём очень многое. И то, что он не худенький. И то, что он собранный. И то, что вполне красивый. И то, что вполне мужественный. И то, что он умело выражал свои мысли. Они были или слишком лёгкими, или слишком тяжёлыми, из-за чего всегда казались перпендикулярными, идеально совпадая с перпендикулярностью в её голове.
Ну ладно, раз вы настаиваете, то проводите, сдалась она.
Потом в течение целого месяца её многое тревожило. Тревога не имела одного имени, одного цвета или одного звука. В ней содрогалась многоликость. Проще всё тревожило. Казалось, земля уходила из-под ног. Казалось, небо давило сверху всей своей крепостью. Казалось, где-то поджидали скрытые угрозы.
Однажды она не могла заснуть, думая о нём и о нём. Тот тревожил, а этот, как и прежде, витал в голове тяжеловесными вихрями, распространяя везде «послевкусие» и заставляя будоражиться океан сладости «животного томления». И последнее безнадёжно утопало в тревогах, навеянных первым. Он был в нём. Со всеми эпитетами «нормальный» и «мой». Мужественно. Она почувствовала это всей своей многоликой женственностью. Они прямо выходили из тревоги и шаг за шагом тревогу уничтожали. И тогда всё разрешилось и встало на свои места.
Как ты ко мне относишься? спросила она его при встрече.
Хорошо.
А серьёзно?
Серьёзно.
Со всей серьёзностью?
В наибольшем её во мне проявлении.
Знаешь, с жаром и восторженностью выдохнули её уста, я раньше всегда мечтала, что мой «самый-самый» обязательно должен быть умным, обязательно должен быть сильным, обязательно должен быть понимающим, чувствующим, негрубым, обязательно основательным, надёжным, спокойным, с ясностью, с твёрдостью, без легкомыслия, без преукрашивания, обязательно нерядовым, необыкновенным. Тогда и семья будет «самая-самая». А для меня семья это самое важное.
Да, милая, снисходительно улыбнулся он.
А для тебя что важнее «потом» или «сейчас»? с тревогой нахмурилась она.
Для меня важнее «всегда».
А тебе и тревога многократно возросла, не только «это» от меня надо?
Не только.
Её тревога вновь сменилась восторженной жаркостью.
И ты любишь меня?
Да, милая, с улыбкой повторил он.
Я тоже со смущением прошептали её горячие губы, люблю тебя
И тогда она сдалась. В глазах гулял тяжеловесный вихрь. В сердце беспрерывными «галочками» гулял тяжеловесный вихрь. В «животном томлении» сладостным океаном гулял тяжеловесный вихрь. В самой голове терзающе гулял тяжеловесный вихрь.
Но все они и глаза, и сердце, и «животное томление», и даже голова были презренными холопами перед великим властелином руками. Только руки могли по-настоящему ощущать «послевкусие», «предвкусие» и «вовремявкусие». Только руки могли владеть всем, что видели глаза, всё, что пропустило через себя сердце, всё, чем томился низ живота и чем терзалась голова.
И руки овладели. Маленькие цепкие пальчики крепко и властно схватили его тот вожделенный источник мужественности жарко и восторженно осязая его горячую и упрямую «перпендикулярность», опьяняясь его постыдной близостью и наслаждаясь таковым опьянением. «Послевкусие», «предвкусие» и «вовремявкусие» сошлись в одной точке, и этой точкой был он уродливый, скучный, неинтересный и однообразный отросток, неловко и суетливо упиравшийся своим горячим и упрямым «сейчас» во влажное лоно сдавшегося «потом».
Знаешь, когда я в первый раз увидела его, он мне ужасно не понравился, сокровенно сказала она немного позднее, когда они лежали в постели обнажённые и утомлённые.
Знаешь, когда я в первый раз увидела его, он мне ужасно не понравился, сокровенно сказала она немного позднее, когда они лежали в постели обнажённые и утомлённые.
А потом?
Её руки ответили требовательными прикосновениями к горячей и упрямой «перпендикулярности». Она уклончиво прошептала:
Ты у меня самый-самый лучший.
Кто? Я или он?
На что, собственно, ей ничего не стоило благоразумно и смущённо промолчать. Он, «перпендикулярный», в руке, торжествующе источал «послевкусие». А он, «параллельный», под боком, истощённо произнёс откуда-то из тумана тяжеловесного вихря:
Тебе не кажется, что тобой изначально двигало некое лукавство относительно него? И вообще всех нас? Нечто совершенно неправдивое пропитало тебя с самого детства насквозь. И ты уже не можешь отделить себя от всего этого неправдивого. Нет, ты не лжёшь. Ты целенаправленно думаешь ложь, считая её правдой. Лукавство вырастило тебя. Оно отложило яйца в каждой твоей мысли, в каждом твоём стремлении, в каждых, даже самых светлых мечтах. А его гнездо ты спрятала в самом-самом святом, что может быть у женщины в материнском инстинкте. «Потом» превратилось в «сейчас», выдавая себя за «всегда».
Не знаю Я знаю, что моё «потом» проиграло
Через год она вышла замуж и переехала к мужу. Так у неё появилась своя собственная семья. Правда, с детьми она не спешила. Она вообще не говорила слово «дети». Она почти не говорила слово «семья». А вместо слова «муж» в разговоре с лучшими подругами употребляла ласково-пренебрежительное «мой ненормальный».
И лишь один он не потерял своей первоначальной ценности. Более того, где-то глубоко в «самом-самом» святом он стал единственной необходимостью.
Это произошло тогда, когда руки насытились и уступили свою власть «тому», что она именовала средоточием женственности. «Средоточие» диктовало всё и ему не нужны были ни семья, ни дети, ни муж. Только он вожделенный отросток.
Я не думаю ни о каких детях, делилась она с одной подругой. Я когда вижу его, мне ничего не надо. Я ощущаю его своим «сейчас» и живу. Я не могу ощущать его своим «потом». Какая там семья? Настоящая семья это «потом». Для меня это смерть. И муж тоже смерть. Он жизнь пока это он. А он во всех. Они все он. Это единственное, что меня останавливает. Я просто боюсь.
А другой сказала так:
«Самых-самых» нет. Он далеко не «самый-самый». Я не «самая-самая». И дети у нас, я уверена, будут не «самые-самые». И вообще семья самая не «самая-самая». «Самого-самого» не бывает. Ну а любовь Ну да, была любовь. Цветочки дарил. В подъезде однажды всю ночь стоял, меня ждал. Слова красивые говорил. И я тоже дура ревела из-за него. А теперь ему только «это» и надо от меня, больше ничего.
А тебе? усмехнулась та.
Мне много чего надо.
И они обе заразительно засмеялись, а в их смехе гулял тяжеловесный вихрь, расплёскивавший горькое «послевкусие».
Такие странные сны в стиле фьюжн
Сон первый. Топик
Сонечка никак не могла дождаться лета. Ах, какая долгая зима!.. Ах, какая тяжесть!.. А так хотелось лёгкости, такой лёгкой-лёгкой, почти невесомой. Как после душа. Только после душа бывает усталость, а усталая лёгкость грустна. Сонечка же мечтала о радостной лёгкости, о летней радостной и бодрой лёгкости.
Короче, очаровательная шубка из соболя, которую подарил папа перед Новым годом, надоела уже через месяц. Весь февраль Сонечку мучили собственные капризы и депрессия. За что частенько именно папе и доставалось.
Хотя папа, конечно же, ни в чём не виноват. Папа же не может убрать зиму и поставить на улицу лето. Папа мало что может, как сказала мама, и это единственное, в чём она безоговорочно была права. В остальном же мамина вина в тыщу раз больше папиной. Проклятущая депрессия целиком на её совести.
А как же? Она почему шубы так обожает? Известно в шубе мама ещё вполне привлекательна. Без шубы же что-то как-то не очень
Летом же на маму и взглянуть страшно. Да и стыдно. Летом Сонечка предпочитала лучше не иметь маму, чем «проваливаться сквозь землю», будучи рядом с ней при встрече какого-нибудь некстати подвернувшегося знакомого парня из университета.
Летом мама не нравилась даже папе. «Понятно», сквозь зубы произносил он, когда она безуспешно пыталась влезть в собственное прошлолетнее платье, и, кажется, принимался худеть вместо неё не ел толком, не пил толком, не спал толком. И получалось: папа худел, а мама Мама покупала другое, более просторное платье и продолжала наслаждаться жизнью.