Поисковый запрос «Жемчужина»
Повесть
Владислав Корнейчук
Фотограф Владислав Корнейчук
© Владислав Корнейчук, 2021
© Владислав Корнейчук, фотографии, 2021
Поисковый запрос «Жемчужина»
Светлой памяти моего отца
Портвейн крепленое вино, изготавливаемое из растущего в долине реки
Дору винограда.
Название происходит от города, через порт которого этот вид «разбавленного» этанола традиционно экспортируют.
Просыпаясь в своем отеле, я слышу надоевший мне за двенадцать дней крик чаек и почему-то вспоминаю о сидящей на рецепции мрачно-величественной, словно исполнительница фаду, даме.
Выглянув на балкон, обнаруживаю на пляжной пустыне Матозиньюша серферов. Облаченные в гидрокостюмы, они пытаются скользить по едва заметной волне.
До самолета четыре часа.
Рюкзак упакован еще до эпохального разговора с Петровичем. Давно я столько часов кряду, сколько вчера с Бурунзиным, не беседовал. Осталось принять душ и не забыть в номере походные вьетнамки.
Утвердившись под прохладным водопадом в установленной, возможно, еще при жизни Фернана Магеллана душевой кабине, вспоминаю вчерашний день.
Мы пообедали с Петровичем недалеко от башни Клеригуш. Бурунзин утверждал, что это единственное место в центре Порту, где можно брать дораду, и свою порцию съел с большим энтузиазмом. Потом, идя по набережной Дору до района Фош-ду-Дору, иногда подзаряжались кофеином и десертами.
Познакомились мы накануне. Купив где-то в центре сувенирную кружку, тарелку из тех, что вешают на стену, примерно в восемь вечера я, после кратковременного обморока на втором этаже пятисотого автобуса, вышел на остановке в Фош-ду-Дору. Хотел сфотографировать закат на Атлантическом океане.
Отрезок пляжа справа и слева выступы скал был пуст. Кроме меня, единственным обитателем здесь в этот час оказался мужчина лет шестидесяти пяти. Он сидел, откинувшись на каменную кладку, смотрел куда-то за горизонт.
Сделав несколько кадров, посмотрел в сторону, как мне тогда казалось, португальца. Тот, заметив мое любопытство, кажется, высокомерно сощурился.
Однажды, идя с пробежки по променаду в отель, я уже видел его. Этот человек стоял на обочине, указывая жестами, что там, где он стоит, свободное парковочное место. Сидя за рулем, проскочить такое редкое явление легко, а назад не сдашь. Благодарные автомобилисты давали «подвижнику» кто один евро, кто два.
Присев на песок, я ждал. Мне хотелось сделать снимки, на которых солнечный диск касается горизонта, наполовину скрылся, едва виден из-за него
Из Москвы? Из Питера?
Я вздрогнул.
«Португалец» стоял рядом, продолжая всматриваться в горизонт. В глаза бросились островки щетины, украсившие труднодоступные неровности. На загорелой шее, в обрамлении выреза красной майки, висел нательный крестик.
Солнце тем временем коснулось горизонта
Из Большой деревни, ответил я незнакомцу, поскольку с семнадцати лет жил именно в Нерезиновске.
Я из Ленинграда. Архип Петрович, говоривший протянул грязноватую ладонь.
У него было очень сильное рукопожатие.
Я вас видел, вы постоянно парковочные места впариваете.
Вместо ответа на мой каламбур новый знакомый дрыгнул ногой, стряхивая налипший на вьетнамку песок, и закурил вынутую из мягкой пачки сигарету без фильтра.
До того, как покинуть родные берега, Бурунзин был одним из лучших литературных переводчиков с испанского и португальского в Ленинграде. Начало девяностых, в стране развал, пустые магазинные полки, общество на грани гражданской войны Бурунзин же был из немцев. И смог это подтвердить. Долгие годы избегал советский переводчик ассоциироваться с чем-то немецким, а тут время пришло, когда это оказалось более чем кстати. Германия великодушно приняла его в свои объятия. О родных, о семье мой собеседник ничего не рассказывал.
Такое ощущение, когда уезжал, было Эйфория! Вторая молодость наступила!
Произнося эти слова, Бурунзин картинно напряг оба бицепса и исторг очередную струю табачного дыма.
Сначала Архип Петрович жил в Баварии, потом на Тенерифе. Работал на строительстве то ли виллы, то ли целого дворца какого-то богача. Несколько лет как осел в Порту
Вчера, дойдя до океана и района Фош-ду-Дору, взгромоздились с Петровичем на парапет.
За маяком Фелгейраш, слева от нас, смешивались с Северной Атлантикой приносимые из каких-то медвежьих углов Пиренейского полуострова воды реки Дору. Позади нас, сразу за набережной, принимала солнечно-воздушные ванны каменная форталеза XVI века.
Сильная низкая волна, завершаясь обильными брызгами, иногда захлестывала подножие башни маяка, стоявшего в конце длинного мола, билась о берег. Между нами и ней на крупном пляжном песке валялось несколько равнодушных тел. Дул влажный и прохладный, несмотря на жаркое солнце, ветер
До моего отеля было уже рукой подать. Говорили о литературе, о жизни
Понимаете, Архип Петрович, это было Лучше, чем Керуак, не скажешь. Я даже наизусть помню кусок из «Дороги»: «I was a young writer»
Красивый фрагмент, согласился Бурунзин. «Я был молодым писателем хотел отправиться в путь я знал где-то я завладею жемчужиной» Каждый, в общем-то, хочет только одного получить Жемчужину
Бурунзин закурил очередную сигарету океанский ветер метнул мне в лицо табачный дым.
Постоянно тогда носился с этой книгой, всем о ней восторженно рассказывал, давал читать, вспоминал я журфак МГУ.
Дым летел в мою сторону. Я уже давно сам не курил. Запах жженого табака был неприятен
Мимо проехал двухэтажный автобус пятисотого маршрута, в котором накануне вечером со мной приключился обморок.
Торчать на пляже надоело. Петрович предложил пойти в нашу сторону. Жил он, по его словам, поблизости.
Когда проходили очередной украшенный азулежу фасад, Петрович сказал:
Здесь я живу. Может, по рюмочке портвейна?
В квартире Бурунзина слегка пахло сыростью. Это напомнило мне запахи отсыревшей штукатурки, подгнившей древесины, плесени, которые всегда сопровождают храмы в Браге, Авейру, Порту, Лиссабоне.
Мы сели возле журнального столика в метре от выходящего на набережную распахнутого окна. Между нами воцарилась уже откупоренная бутылка рубинового портвейна, в которой плескалось больше половины. Петрович извлек из какого-то скрипучего шкафчика две вместительные стопки, что-то вроде уменьшенных бокалов для виски
Специальных емкостей для портвейна у меня нет.
Я вспомнил, как мы пили в поезде Москва Ленинград, когда ехали на фестиваль Ленрок-клуба, портвейн из пластмассовой канистры. Ребята постарше из нашей миитовской общаги купили где-то разливного портвейна. И мы пили его, наливая в складной пластмассовый стаканчик. Я чередовал аккорды в ля-мажоре, а трое парней подпевали: «Вперед! Вперед, Бодхисаттва!» Какой там 220-миллилитровый ридель, заполняемый на треть!
Это может помешать оценить букет! не удержался и съехидничал я.
Хм. Петрович щелкнул зажигалкой у себя перед носом.
Я поудобнее уже прилично к тому моменту находился устроился в кресле.
Скво поехала в Авейру, можно курить! мой собеседник с довольным видом выпустил струю табачного дыма.
Жил Петрович с женщиной родом откуда-то из Центральной Африки. На стене висела ее фотография за стеклом, в простой деревянной рамке.
Она у тебя молодая. Лет двадцать семь?
Скажешь тоже! Сорок семь почти. Сохранилась хорошо. А потом, это ж фотка
Приземистая бутыль, сыр, сигареты в мятой пачке Джентльменский набор, достойный полуночной детской песочницы в недрах Медведкова.
Бурунзин рассказывал о жизни в бывшей глобальной империи, имевшей когда-то богатейшие колонии в Южной Америке, в африканских и азиатских регионах.
Федор, здесь скромные университетские преподаватели представь, что у этих людей в головах, нанимают горничных! возмущался Петрович, разражаясь кашлем курильщика. Тебя кхе-кхе-кхе! просто не поймут, если ты с таким социальным статусом сам прибираешься дома. В свою очередь горничная, если она из местных, раз в неделю тоже приглашает горничную. Чтобы испытать гордость за то, что у нее дома за нее делают грязную работу другие. Кхе-кхе
Я вспомнил кварталы Рибейры и Мирагайи с парусами сохнущего на фасадах белья. И по всему Порту целые улицы обветшавших, выставленных на продажу, а, по сути, кажется, брошенных, домов
Подстегиваемая рубиновым портвейном беседа стала походить на разговор старых приятелей. Обращение на ты приобрело новое естественное звучание.