Он назвал несколько фамилий. Среди перечисленных попадались даже родственники первых лиц государства.
Я, появившись на свет на промышленной окраине городка Драчены, долгое время считал чем-то вроде гетто Булыжный овраг, через который лежал кратчайший пеший путь от моего дома в «город». Спускаться и карабкаться здесь приходилось по крутой тропинке, петляющей вдоль заборов, куч мусора и гниющих отходов. Впрочем, не буду даже пытаться сравнивать Булыжный с фавелами криминального Рио. Дома здесь стояли капитальные, рассчитанные на зиму, имелись приусадебные участки, а нападали в основном не на кого угодно с пушками, а с кулаками на сверстников.
Нашу Дельту, как и Драчены в целом, я, разумеется, относил к вполне респектабельным местам проживания.
Почему район, состоящий в основном из серо-кирпичных пятиэтажек, носил гордое греческое имя? Так кто-то окрестил завод, вокруг которого жилые кварталы постепенно и появились. На «Дельте» собирали лучшие в Восточной Европе тракторы. На главной проходной, на гигантской доске почета висел большой фотопортрет моего отца.
Пейзажи малой родины не урбанистические даже, скорее сельско-индустриальные. Обильная пыль, в сырую погоду жирная грязь, безликие заводские корпуса, гаражи из ржавого железа, разбитый асфальт, мусор, лужи, разломанные автобусные остановки, загаженные лестничные клетки, разбитые двери подъездов Словно строили светлое будущее, строили и вдруг налетел ураган, разломал двери подъездов, согнул металлические конструкции автобусных остановок, зажег почтовые ящики, а разбитый асфальт залил грязью и засыпал мусором. В то же время изображения пролетария, всем своим видом говорящего: буржуям конец, а также лики «святых» Ленина, Маркса, Энгельса на всех «рекламных поверхностях» нашего городка от года к году, кажется, становились только наряднее.
Нас окружала эстетика соцреализма красные гвоздики на клумбах, красные флаги над входом в каждый пахнущий мочой подъезд с раздолбанной дверью, бело-буквенные лозунги на кумаче: «Слава КПСС!», «Мир, труд, май»
Молчаливое сомнение в диктуемом партией и правительством бравурном настрое исходило, пожалуй, не только от квартала «химиков», где в общагах обитали мрачные мужики.
Оно было присуще той жизни вообще.
Если, писая в кустах или за гаражами, мальчишка случайно ронял несколько капель мочи на брюки, с большой вероятностью кто-нибудь гундосил:
Фу! Обтрухался
Ребята во дворе почему-то предпочитали коммунистической риторике феню.
Блатной? спрашивал пионер ровесника, не понимая толком, о чем говорит.
Вместо ответа юный ленинец «Ша!» получал затрещину, но успевал пнуть отскочившего оппонента. Тот ретировался.
Менжовка!
Вольтанутый!
Типичный, в общем-то, пример разговора по душам между драченскими пионерами.
Ничего удивительного. Пионервожатая, рассказав о героизме пионера-героя, называет невнимательных юных ленинцев чушками. Учительница, отчаявшись перекричать болтливых учениц, вздыхает: «Гадюжник» Школьники-пионеры по любому поводу обзываются валетами и чувырлами. Всё вполне логично.
Поскольку «на районе» была еще и секция дзюдо, словесная, предшествующая стычке, перепалка могла начаться так:
Ты че, дзюдоист?!
Двинуть кулаком в челюсть, пнуть. Что может быть лучше в плане проявления дружеской заботы?
Значительная часть подрастающего мужского населения на Дельте (что уж про Булыжный овраг говорить?) вписывалась в социальную категорию, про которую в Ленинграде или Воронеже тогда говорили: «Гопники». На драченских индустриальных просторах слова такого не знали, использовались следующие эквиваленты пацан, качок, шкаф Классический случай: папа сильно пьющий разнорабочий или выпивающий «по праздникам» токарь, а сын пацан, качок или даже шкаф. «Шкаф такой!» произносилось с восхищением.
В этой изысканной атмосфере мне необходимо было приносить из школы одни пятерки. Взять курс на «отлично» я вынужден был еще года за два до первого класса, когда мои верящие в силу образования родители принялись со стахановским энтузиазмом готовить меня к школьным триумфам.
Однажды я, это было еще в начальной, разрыдался прямо в рекреации. Чтобы никто не заметил уткнувшись в окно.
Две девочки постарше обратили внимание:
Что случилось? Как тебе помочь?
Две девочки постарше обратили внимание:
Что случилось? Как тебе помочь?
Из-за рыданий я не мог сказать ни слова. В руках у меня была тетрадь. Девчонки поняли: расстроен из-за плохой отметки. Когда они заглянули в мою тетрадку, опешили: за контрольную работу я, оказывается, получил пять с минусом! Эти девочки наверняка приносили домой не только четверки, но и тройки. И, скорее всего, их не ругали, не наказывали. Может быть, им в таких случаях даже сочувствовали:
Не расстраивайся, Олюшка, за следующий диктант непременно четверку получишь! говорила, возможно, бабушка, подкладывая варенье
Выразившие мне сочувствие школьницы-подружки, конечно, и представить не могли ужас стоящего перед ними ученика второго класса.
Для полноты картины замечу, что в это самое время, на той же перемене, Фуфелкин и Попляков, скорее всего, отыскали в туалете свои бычки и, не испытывая никаких нервных потрясений ни по поводу двоек за ту же самую контрольную, ни по поводу курения, затягивались вонючей «примой» и весело о чем-то болтали.
Стоит ли сомневаться в том, что мальчик, получавший пятерки, носивший очки, в панамке выходивший из дома летом, в застегнутом пальто зимой, балансировал на краю пропасти?
Твердого троечника и очкарика Вальку Кактусова, прочитавшего в библиотеках Драчен всю научную фантастику, но повисающего на перекладине, как мешок с говном (так изысканно выразилась физкультурница), считали опасным психом. Над ним сильно не издевались только потому, что Кактусов был крупным и болтливым. Валька вяло реагировал на пинки исподтишка, зато за словом в карман не лез и мог сильно заехать обидчику своим, размером с хороший чемодан, кейсом.