ЛП:Ну хорошо, Ерофеев, а мне бы хотелось немножко прояснить историю с пистолетами и с объявлением Ерофеева персоной нон-грата в городе Владимире[168] . Что же это все-таки было?
ВЕ: Является ко мне в рабочее общежитие неизвестный человек. Присаживается ко мне и говорит: «Вы Ерофеев?» Я говорю: «Ну да». «Так. Давайте ящик водки, и у вас будут три пистолета»[169]. Я говорю: «Так зачем же мне пистолеты? Да откуда я вам возьму ящик водки? В сущности, это мой месячный заработок кочегара». Тогда она еще была дешевой. «Нет, я ничего что-то не понимаю. Вы Ерофеев?» Я говорю: «Ну да, до какой-то степени». «Ну, значит, вам нужны пистолеты». Я говорю: «Боже мой. Я что-то не понимаю. Я вчера слишком перебрал или еще чего Но зачем, я говорю, пистолеты?» «Да знаем, знаем. Нужны ведь. Нужны. Хорошо. Давайте <нрзб> давайте согласимся на пол-ящика водки. И вам будет четыре пистолета». Я говорю: «Очень милая торговля»[170]. (Смеются.) Может быть (?), спустя три дня подъехал роскошный мотоцикл, и посадил меня, и увез в очень определенное здание. Такое здание, вот этот последний этаж занимает КГБ[171]. «Короче, сказали они. Даем вам сорок восемь часов покинуть пределы Владимира и Владимирской области. Чтобы ноги вашей здесь не было»[172]. Я говорю: «Куда, в каком направлении вы предлагаете мне ехать?» «Куда угодно. Еще хорошо, это не прежние времена. Мы бы вам точное дали направление». Такой «азимут», как они выразились.
ЛП:Веничка, как ты отнесся к тому, что теперь принято называть перестройкой?
ВЕ: Хрен с ней, пусть перестраиваются. Мне до этого нет ни малейшего дела. Кто хочет, пусть перестраивается, а мне перестраивать нечего[173]. Я, как говорил кто-то по-моему, аббат Сийес: «Что вы делали во время диктатуры Робеспьера?» Он ответил: «Я оставался в живых»[174]. Ну так вот, я просто остаюсь в живых.
Интервью польским кинематографистам[175]
Интервью, расшифровку которого мы здесь помещаем, состоялось 27 марта 1989 года во Всесоюзном научном центре психического здоровья[176] на Каширском шоссе, куда Ерофеев в то время[177] был в очередной раз помещен по настоянию врачей и близких, озабоченных его физическим и моральным состоянием на фоне очередного запоя[178].
Интервьюировал Ерофеева для своего фильма польский режиссер Ежи Залевски[179], переводчиком с польского и вторым интервьюером была актриса Нина Черкес-Гжелоньска, ассистировал им Константин Ляховский. Также при интервью присутствовали актриса Жанна Герасимова[180] и жена Ерофеева, Галина Ерофеева (Носова)[181]. Позднее к ним присоединились литератор Слава Лён[182], художник Борис Козлов и артист Георгий Бурков[183].
Интервью было расшифровано нами по видеозаписи, хранящейся в личном архиве Нины Черкес-Гжелоньской, которой мы приносим глубокую благодарность за предоставленные материалы и помощь. Благодарим за помощь также Екатерину Четверикову, Жанну Герасимову, Олега Дарка, Ирину Дмитренко и Ирину Тосунян.
Нина Черкес-Гжелоньска (далее НЧ): <Вы сами переправили «Москву Петушки» за границу?>[184]
Венедикт Ерофеев (далее ВЕ): Упаси Бог! За меня это без моего ведома сделал один художник, который выезжал в Израиль[185] и попутно прихватил с собой Как-то преодолел эти таможенные препоны и благополучно доставил в Иерусалим. И он выехал в начале семьдесят <третьего> года, а уже во второй половине семьдесят третьего года в Иерусалиме напечатали впервые Так что Израиль оказался первой державой, которая
НЧ:<Что послужило первым толчком к написанию поэмы «Москва Петушки»?>
ВЕ: Первым толчком было, что я ехал как-то зимой рано утром из Москвы в Петушки и стоял в тамбуре. Разумеется, ехал без билета. Я до сих пор не покупаю билет, хотя мне уже пошел шестой десяток <в> этот год[186]. Я стоял в морозном тамбуре. И курил. И курил <нрзб> свой «Беломор». И в это время дверь распахивается, контролеры являются. И один сразу прошел в тот конец вагона (показывает жестом), а другой остановился: «Билетик ваш!» Я говорю: «Нет билетика». «Так-так-так. А что это у вас из кармана торчит пальто?» А у меня была початая уже, я выпил примерно глотков десять, бронебойная бутылка вермута такая восемьсотграммовая. Но она в карман-то не умещается, и я потерял бдительность, и горлышко торчало. «Что это у тебя там?» Я говорю: «Ну вермут<ишка(?)> там». «А ну-ка вынь, дай-ка посмотреть!» Он посмотрел, покрутил (показывает, как запрокидывает бутылку и пьет из горла контролер), буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль (Смех.) Буль-буль «На! рядом ногтем отметил (Показывает, как контролер ногтем большого пальца отметил на бутылке уровень выпитого.) На, езжай! Дальше беспрепятственно!»
НЧ:Замечательно, браво!
ВЕ: И вот с этого и началось. Это был тогда Это <было> в декабре 69го года. Я решил написать маленький рассказик на эту тему, а потом думаю: зачем же маленький рассказик, когда это можно[187] И потом из этого началось путешествие(?).
НЧ:<Какое у вас образование?>
ВЕ: Образование? Закончил десятилетку. Поступил в Московский университет, но продержался там ровно полтора года три семестра, как у нас говорят. И вышибли за Как раньше говорили в XIX веке «за нехождение в классы»[188]. Дело в том, что я демонстративно отказался от посещения военных занятий. Из принципа[189].
НЧ:Вот это очень важно.
ВЕ: Да. Наш майор нас предупредил: вы можете пропустить целый семестр занятий по всем этим вашим вонючим античным литературам, древнерусским литературам, истории языкознания и все такое, все это и он даже поморщился и сплюнул почти[190]. А если кто пропустит три-четыре военных занятия, то он подлежит просто без предупреждения исключению из университета.
НЧ:Ах, вот в чем дело. Это совершенно меняет обстоятельства!
ВЕ: Вот это меня взбесило. Что я делал после университета? (Берет лист бумаги и по нему начинает читать.) После отчисления с марта 57го года работал в разных качествах и почти (В голосовом аппарате садится батарейка, Ерофеев разводит руками.)
Мужской голос:Ну чего, ты должен прочитать этот текст, да?
ВЕ: Ты ничего не понял, помалкивай покуда.
Мужской голос:Ты должен понимать, у нас время поджимает. Давай <не зачитывать>.
ВЕ: Но я отвечаю просто на вопрос. Кем я работал после того, как меня вышибли из МГУ.
Мужской голос:Я все понимаю. Давай читай, да.
ВЕ (продолжает зачитывать): почти повсеместно. Итак: грузчиком продовольственного магазина в Коломне, подсобником каменщика на строительстве Черемушек (Москва), истопником-кочегаром (Владимир), дежурным отделения милиции в Орехово-Зуеве, приемщиком винной посуды (Москва), бурильщиком в геологической партии на Украине, стрелком военизированной охраны, ВОХР (Москва), библиотекарем в Брянске, коллектором в геофизической экспедиции в Заполярье, заведующим цементным складом на строительстве шоссе Москва Пекин (Дзержинск Горьковской области) и многое другое[191]. Самой длительной, однако, оказалась служба в системе связи почти десять лет: монтажник кабельных линий связи (Тамбов, Мичуринск, Елец, Орел, Липецк, Смоленск, Литва, Белоруссия от Гомеля через Могилев до Полоцка). А единственной работой, которая пришлась по сердцу, была в 1974 году в Голодной степи (Узбекистан), работа в качестве «лаборанта паразитологической экспедиции», и в Таджикистане в должности «лаборанта ВНИИДиСа по борьбе с окрыленными кровососущими гнусами»[192].
НЧ:<Расскажите о пропаже вашей пьесы.>
ВЕ: Ну, это уже настолько известная история
НЧ:А я не знала. Как она потерялась?
ВЕ: Ее сперли в электричке. Сперли-то не ее, а
НЧ:Как она называлась, расскажите нам!
ВЕ: «Димитрий Шостакович»[193]. Это не пьеса, а тоже что-то вроде поэмы в прозе.
НЧ:Это поэма, да?
ВЕ: Примерно. И даже манера повествования примерно смахивала на «петушинскую» манеру.
НЧ:Она исчезла в электричке ее кто-то украл или как?
ВЕ: Украл, потому что она была завернута в газету вместе с записными книжками. Она черновая, мне надо было ее переписать набело. Все это было завернуто в газету, а вне газеты лежали три бутылки вина. Потому что я их приготовил для своего начальника участка[194]. Я ехал вечером в воскресенье, прогуляв среду, четверг и пятницу[195]. Так что мне за три дня прогула надо было моему начальнику участка, который очень любит поддать Я знаю, что в понедельник с утра у него ничего не будет и он будет иметь страдальческий вид. (Смех.) Вот тут-то я ему и всучу пару бутылок. И все мои прогулы он, конечно, проставит <нрзб>. Ну так вот, все это было в сетке. Мне бы, если б я не был дураком, надо было наоборот бутылки завернуть, все обернуть газетой, чтобы их не было видно. Рукописи и записные книжки пусть бы так лежали в сетке. Я уснул, поскольку в Павлово-Посаде мы <нрзб> очень набрали́сь. И мне надо было выходить в Электроуглях или в Купавне не помню. Но я проснулся в Москве. Стоит поезд уже где-то, загнанный в тупик. Свет погас. А у меня на пальце висела эта сетка. И я просыпаюсь, у меня палец на месте как он был в таком положении, так и есть (показывает загнутый палец), но на пальце ничего нет.