Пробуждение оказалось быстрым и неприятным в дремоте на грани сна и яви я вдруг почувствовал под боком пустоту и с ужасом осознал, что спал на самом краю крыши, которая не имела никакого ограждения. Одно неловкое движение, и я рухнул бы вниз, а там на кольях была распялена рыбацкая сеть. Пришлось снова лечь, теперь уже как можно дальше от края, и дождаться, пока перестанет бухать сердце.
Мне совсем не хотелось провести ещё один день в этом захолустном, унылом месте, поэтому я забрал свои вещи, осторожно спустился по хлипкой, опасно качающейся лестнице и отправился на поиски трактирщика, которого и отыскал на заднем дворе. Он свежевал баранью тушу, подвешенную под деревянной перекладиной, был весь в крови, и с длинным разделочным ножом в руке выглядел устрашающе. Услышав про осла, трактирщик со стуком воткнул нож в колоду, кое-как ополоснул руки в кадке с дождевой водой и повёл меня в хлев. Стоявший там ослик, почуяв запах крови, заревел и забился на привязи, подкидывая круп и лягаясь. Господь наделил меня способностью обращаться с неразумными тварями. Я дал ослику обнюхать руки, почесал ему за ушами, погладил по холке, и вскоре он успокоился и дал себя осмотреть. Ослик был, конечно, не первой молодости, но трактирщик не жадничал и неплохо кормил его, во всяком случае, он не выглядел измождённым, на спине не было потёртостей, губы не разорваны, в копытах не было трещин. Плохо было одно ослик хромал на левую переднюю ногу. Хозяин клялся, что осёл таким родился, и это не мешает ему выполнять свою ослиную работу. Я осмотрел ногу, и мне показалось, что хозяин не врёт следов раны или недавнего перелома не было видно. Пока я осматривал ногу, ослик терпеливо стоял, а потом вздохнул и положил мне морду на плечо, щекоча ухо. Это и решило дело.
После завтрака я навьючил на осла мешок с едой, бурдюк с водой и сумку с кое-какими необходимыми мелочами и покинул Нарбо, не оглядываясь, и без всякого сожаления.
«Се, Царь твой грядёт, сидя на молодом осле»[18]
с усмешкой вспомнил я.
Сначала ехать на осле было неудобно, но вскоре я привык к его прихрамывающему шагу и перестал обращать на него внимание. Мой длинноухий скакун неутомимо стучал копытцами, успевая ухватить мягкими губами стебель какого-нибудь придорожного растения. Становилось жарко, и мне пришлось нахлобучить грубую соломенную шляпу, купленную перед отъездом в лавке.
Ехал я, в общем, наугад. Римской, мощёной камнем, широкой дороги видно не было, да, собственно говоря, никакой другой тоже. Узкие тропинки петляли, сливались и без видимой причины исчезали. За спиной у меня было море, по левую руку в дрожащем мареве виднелись далёкие горы. Это были Пиренеи. Пару раз мне попались реки. Одна, мелководная, но быстрая, с чистой и очень холодной водой скакала по камням, устилающим дно. На маленьком галечном пляже я сделал привал, напоил осла и пустил его пастись, а сам, подавляя дрожь, искупался, заменил воду в бурдюке, перекусил, забрался в тень старого дерева, породу которого я не знал, и под журчащую песенку реки мирно проспал до сумерек.
Вечером стало попрохладнее, и я решил, что буду ехать по утрам и вечерам до наступления темноты, а в самое жаркое время дня где-нибудь прятаться.
Вторую реку я в темноте не заметил, а вот ослик оказался более зорким. Он фыркнул, затряс головой и отказался идти дальше. Зная характер этих животных, я не стал его понукать, слез на землю, пошёл посмотреть, что его напугало, и чуть не рухнул с крутого берега вниз.
Искать брод в сумерках я не стал, поэтому разбил лагерь в чахлой оливковой рощице. Я очень боялся змей, которых неоднократно видел днём, а также ядовитых насекомых, поэтому по совету, данному одним мавром ещё в Константинополе, окружил лагерь кольцом из грубой разлохмаченной верёвки. Продавец уверял меня, что она пропитана особым составом, который совершенно непреодолим для ядовитых гадов.
Красное, как раскалённое железо, солнце валилось за горизонт в окружении перистых облачков, стихали цикады, чей неумолчный стрёкот с непривычки сильно раздражал меня, им на смену пришли какие-то другие существа, они щёлкали, пиликали, иногда расправляли крылья и с треском перелетали с места на место. На фоне темнеющего неба ломаным вихляющим полётом чиркнула стайка летучих мышей. Вскоре набежали тучи, затянули луну, и стало совсем темно. Громадный, незнакомый, враждебный мир сузился до круга, ограниченного огнём моего костерка, и стал почти уютным и домашним. Я боялся, что огонь и запах дыма привлечёт внимание злых людей, но за день так проголодался, что готов был, подобно Исаву, продать первородство за чечевичную похлёбку. Помешивая палочкой в булькающем, испускающем сытный аромат горшке, я повторял про себя:
«И сказал Исав Иакову: дай мне поесть красного, красного этого; ибо я устал. Но Иаков сказал: продай мне теперь же своё первородство. Исав сказал: вот я умираю; что мне в этом первородстве?»[19]
Сваренная на скорую руку похлёбка показалась необыкновенно вкусной, а речная вода была лучше царского вина. Исав мне всегда казался симпатичнее расчётливого и хитроумного Иакова
Отужинав, я затоптал костёр, залил угли и тщательно проследил за тем, чтобы не осталось ни одной тлеющей искры. Я боялся ночного пожара высохшая под злым солнцем трава могла легко вспыхнуть.
Как и всякий человек, я опасался за свою жизнь. Ведь я не воин, и в схватке против двоих-троих опытных и хорошо вооружённых грабителей оказался бы подобен ребёнку. Но больше всего мою душу отравляла неотвязная мысль о том, что если я буду убит в этой пустынной местности, о моей смерти никто и никогда не узнает, и Никита будет ждать в Константинополе, пока не потеряет надежду. Что он подумает обо мне? Что я трус и не исполнил обета, или, хуже того, корыстолюбец, который предпочёл бежать с золотом общины? Эта мысль была нестерпимой. Я тихо застонал и ударил кулаком о землю. Ослик, стоявший рядом, удивлённо посмотрел на меня, пошевелил ушами, потом подошёл и прилёг рядом.
Это встревожило меня. Я знал, что ложатся только больные животные, и если бы мой ослик околел, я не смог бы тащить на себе все вещи и припасы. Тогда моя судьба была бы решена. Но ослик не выглядел больным, он положил морду мне на колени и закрыл глаза в надежде на то, что я почешу его. Он просто ласкался, возможно, впервые в жизни, почувствовав во мне доброго хозяина. Я погладил его, потом улёгся под тёплый бок и спокойно заснул.
Следующий день ничем не отличался от прошедшего, разве что был ещё жарче. Прошёл короткий ливень, который не принёс облегчения вода сразу впиталась в почву, а на солнцепёке заструилось душное марево. К полудню мой ослик выбился из сил, да и я обливался потом. Вода в бурдюке была тёплой и начала попахивать. Пить её я опасался. К несчастью, по дороге не попалось ни одной речки или ручья, и мы изнывали от жажды.
Впереди я увидел рощицу и поехал к ней, чтобы ехать хоть куда-нибудь. Старые, корявые оливы почти не давали тени, но зато я нашёл колодец! Бог знает, кто и когда его выкопал. Он был обложен плоскими камнями, ни ведра, ни верёвки не было. Я бросил в колодец камешек и прислушался. В глубине раздался плеск. Вода! В горле у меня пересохло, в глазах помутилось. Я взял верёвку, которой окружал свои ночные стоянки, привязал к ней бурдюк и стал потихоньку опускать его. «Господи! молился я про себя, сделай так, чтобы бурдюк достал до воды!» И Господь внял моей молитве бурдюк внезапно потяжелел. Я поднял его он был полон! Рядом с колодцем лежала каменная колода, в которой, очевидно, поили скотину. Она была старой, как мир. Камень крошился под пальцами. Я отлил часть воды в колоду, а потом напился сам. Вода была чистой и очень холодной, слегка пахнущей тиной. Я наслаждался ею. Сначала я хотел облиться, но потом остерёгся в такую жару это грозило горячкой.
До вечера я решил остаться в этой рощице, и от нечего делать стал осматривать колодец. По бортику шла надпись, вырезанная в камне, но на каком языке она была сделана и что означала, я не понял. Это были не руны, а какие-то незнакомые значки. Наверное, люди жили здесь ещё в библейские времена, а потом бросили свою родину под натиском враждебных племён. Возможно, их скосила забытая ныне болезнь, а может, эти места просто-напросто оскудели, и они ушли искать лучшей доли. Кто знает?
Моё путешествие длилось уже третий день, но я не встретил не только ни одного поселения, но и ни одного путника, козопаса или охотника. С одной стороны, это было плохо, потому что я надеялся узнать дорогу до Тулузы и разжиться едой, а с другой хорошо, потому что я не мог предвидеть намерения этих людей. В любом случае, выбора у меня не было, оставалось ехать вперёд, вложив свою судьбу в длань Божью.
Местность была однообразной, и временами казалось, что я сделал круг и еду обратно. Конечно, это было не так, потому что по левую руку я временами видел отроги Пиренеев. Равнина понемногу поднималась, появились невысокие холмы. На один я взобрался в надежде увидеть римскую дорогу, но кругом было одно и то же. Посвистывал ветер, стрекотали цикады, часто мелькали фиолетовые цветочки лаванды, которые на жаре издавали приятный, но густой запах, от которого кружилась голова. От нечего делать я пытался отыскать в разнотравье знакомые целебные растения, чтобы при возможности пополнить свою лекарскую сумку, но ничего интересного не попадалось. Иногда под копытами ослика струилась серая лента змеи, часто выскакивали какие-то мелкие зверьки, напоминавшие крыс. Крупных животных, в особенности волков, встречи с которыми я серьёзно опасался, не попадалось. Сначала я по ночам прислушивался, но было тихо, только потрескивала, остывая, разогретая за день земля, да журчала вода в том случае, если мне везло, и я находил речушку или ручей.