Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы - Геннадий Васильев 5 стр.

Здесь косяки вполне уместны.
Уместны ставни, зеркала.
Здесь на пеньке (вот-вот из леса!)
дрожит прозрачная смола.

Здесь комнат  две. А в длинной кухне
царит огромная плита,
не грея дом. Вот-вот он рухнет.
Его погубит нищета.

В нем люди жили  как не жили,
как будто «жить или не жить?» 
вопрос надкостных сухожилий.
Под крышей прятались стрижи.

Иль ласточки там гнезда вили?
Уже не вспомню. Помню, как
мы в зеркала себя ловили
и прятались на чердаках.

Я, впрочем, не совсем об этом,
и ставни эти, косяки 
иная жизнь иной планеты.
Покойтесь с миром, старики.

Кладбище  горка или яма.
Крест  деревянный иль любой.
Что мне сказать? Спасибо, мама.
Спасибо, папа. Бог с тобой.

Значит, в ней откликается что-то еще.
Что-то дышит преданьем недолгим.
И живет она рядом. Понятен расчет:
Енисей  он пошире, чем Волга.

Мы не встретимся с ней ни на том берегу,
ни на этом. Все выйдет случайно.
Ах, как годы бегут! Ах, как годы бегут!
Звякнет ложечка в чашечке чайной 

и напомнит о том, как мы пили коньяк,
крепко рюмку держа на отлете.
Ах, как время течет! Что же было не так?
Не пойму. Не поймет. Не поймете.

И рассветы горят, и закаты пылают.
Кто в венце, а кого-то ведут под венец.
Пуля  дура. А кто ее в цель посылает 
молодец!

Как любил я, батон в молоке расправляя,
щедро сахар добавить  и чаем запить!
Пуля  дура. Но цель ее определяет
тот, кто должен убить.

Усмехнется судьба, даст в былое вглядеться,
развенчает кого-то, а прочих  сочтет.
Отпылает закат. Ему некуда деться.
Пуля  дура.
Но верен расчет.

Вот я  Иван, не помнящий родства.
В моем роду никто не партизанил
и Колчаку никто рубля не занял,
и на «Потемкине»  ну, не моя братва.

Я видел деда, но у той черты,
за коей жизнь и жизнью не зовется.
Земную жизнь люблю до тошноты,
не раскопавший корни первородства.

Но что с того? Я предков не застал.
Я был так мал, что мне не рассказали.
Где ж отыскать магический кристалл?
И как себя в том отыскать кристалле?

Едва ли я смогу узнать, кому
обязан кровью и любовью к жизни.
За что ж так вольно сердцу моему?
За что оно так брызжет оптимизмом?

Живу, Иван, не знающий родства,
и предаюсь мечтаньям не постылым.
Но не меня ль с «Потемкина» братва
когда-то рыбам на прокорм пустила?

Когда мне будет 70 и больше,
я буду жить, допустим, в сердце Польши.
Но вряд ли польский выучу язык.
Надену я свой лапсердак облезлый
и буду вызывающе любезным.
Но вина  из французской пить лозы.

А может статься, в Праге буду жить я,
в каком-нибудь дурацком общежитье,
там, где-нибудь, у Праги на краю.
И буду пиво пить. И думать стану
о том, что я жалеть не перестану
замученную родину мою.

А может быть, я окажусь в Париже.
По карте  дальше, но по кухне  ближе:
петух послушно плавает в вине.
Монмартр, и Нотр-Дам, и все такое
Неподалеку Галич упокоен.
И этот город очень уж по мне.

Я буду жить.
Фантазия и дальше
полет могла б продолжить. Но без фальши
живу, стихию истины любя.

Страна моя.
Ни воли, ни покоя.
Одни лишь слезы
Утереть рукою.
Куда я?
Кто я?
Что я без тебя?

Ах, как пахнет свежескошенной травою!
Не пришла ль еще пора метать стога?
Косари по трое ходят и по двое
и окашивают сочные луга.

Как красиво они бицепсами водят!
Как послушно в ноги падает трава!
Отпускает солнце рыжие поводья.
Недостаточными кажутся слова.

Косари! Мне так знакомо это племя!
Это пламя, этот бронзовый загар!
Было время  ах, какое было время!
Когда нас косарь косою не пугал

Косари! Я в детстве брал свою «литовку»,
майку сняв, до невозможности красив,
я косил картошку, я косил морковку,
я косил ах, как красиво я косил!

Мама с папой обижались отчего-то
и «литовку» убирали под замок.
Это зависть. Виртуозная работа
не дается всем подряд, а я вот  мог.

Это все  веселый груз воспоминаний,
это память о повергнутой ботве
Косари теперь  не те. Коса, как знамя,
спит в музеях, представляя прошлый век.

Свежескошенной травою, как озоном,
пахнет утро, пахнет солнечный июль.
Косари скребут машинками газоны
и не знают про «литовку» про мою.

Не тот патриот, кто кричит: «Россия, вперед!»
Не тот патриот, кто считает, что мы всех лучше.
А тот, кому стыдно и больно за свой народ,
избравший себе в цари крысомордого дуче.

Наверное, проще было б  на все забить
и делать вид, что это тебя не тронет.
Но что-то мешает забыться и позабыть,
что крысомордый дуче сидит на троне.

Склоняется к осени белая голова
и палой листвой осыпаются с веток годы.
Перо выдает только матерные слова,
высокий слог в этой теме, видать, не годен.

Что делать тому, кто не верит в здоровый сон,
тому, кто себя не спешит причислить к народу?
Очки поправив, на смех заменяя стон,
раскрыть тетрадь  и лить на мельницу воду.

Я уже научился готовить кулеш
и уже приглядел себе посох.
Да пребудет со мной благородная плешь!
Да возьмет меня в долю философ!

Сколько нажито лет! Сколько вынуто зим!
Календарь поседел от пробелов.
Сколько сложено слов! Сколько в мусор корзин
из тетради листов облетело

Ни о чем не жалею. Не вру про судьбу.
Не белю  и чернить не желаю.
Время режет, как скульптор, морщины на лбу
и перо до мозолей стирает.

Мир окрашен любовью. Не любо  не ешь.
Жизнь  картина, не просто набросок.
Я царапаю плешь. Я готовлю кулеш.
Сохраняет философ мой посох.

Мимо базы Госснаба, которую я охранял,
мимо павшего озера, где уж не водится рыба,
мимо вечной трубы над котельной РПКБ,
мимо старой градирни  и дальше, и дальше, и дальше
Стынет остов завода железобетонных изделий.
Ветерок выдувает последние призраки жизни.
Жизнь не теплится больше в железобетонных колоннах.
И труба не дымит, и котельная пар не пускает.

И вагончика нашего нет. И не вьется тропинка
по зеленой траве, где с пучком одичавшего лука
наша Оля ходила. Мы звали ее: Одуванчик.
Да она и была одуванчиком  легким, пушистым,
и готовым по ветру лететь. И была мне  сестрою.
А кому-то была не сестрою. Но это неважно!

Это молодость наша, и наше звенящее что-то.
Нас, конечно же, трое. Мы связаны крепко друг с другом
оголтелой романтикой слова, возможностью счастья,
обещанием крепкого чая в граненых стаканах
или в кружках щербатых? Теперь уже точно не вспомню.

Нас, конечно же, трое. Еще нас судьба не ушибла,
еще в жилах течет настоящая кровь кавалеров 
не какого-то ордена, нет! Просто кровь кавалеров.
Кавалерия наша на стрёме. В подъеме легки мы.
Нет ни жен, ни детей, ни того, кто потом не подаст нам
заскорузлой руки  лишь за то, что мы слишком упрямы.

Это молодость наша. Мы пьем ее жадно, запоем.
Мы лелеем ее. Мы еще пережить не боимся
ни друг друга, ни прочих друзей.
Но наступит то время,
когда я на замызганном старом усталом «Ниссане»
проезжать буду мимо, то память, то зренье включая,
мимо старой котельной, давно не пускающей дыма,
мимо озера павшего, в коем не водится рыба

Вот теперь я скольжу по дорогам, где молодость наша
не бесследно прошла не бесследно
Скольжу себе  мимо.

Кто-то спросит, ладони смежив:
«Доживу ль до поры листопада?»
Я-то многих уже пережил.
Ни кичиться, ни спорить  не надо.

Что нам дорого? Чем мы живем?
Чем грозит нам пора листопада?
Звон прощальный. Небес окоем.
Но  не надо об этом.
Не надо.

Что писать о природе? Природе от этого  что?
Ей стихи наши  даже не жемчуг в курином помете.
Что о смерти писать, если строй деревянных крестов
в бесконечность уходит? И вы никогда не поймете,
почему наше слово становится звуком пустым
перед строем крестов, пред судьбою, которая чертит
на холстах наше имя, а после смывает холсты.

Так о чем же писать?
Ну, конечно, о жизни.
И смерти.

Говорят, он себе ордена покупал.
Я не знаю. Но видел финал я:
он себе орденов нацепил до пупа,
чтобы, бляди, чтоб суки, чтоб знали:

он  герой. И не надо героев других!
Он  почетней других горожанин!
Он вам строил, а вы  были строя слуги
или слуги неважно! Он жалит:

«Ни одна, извини, прошмандовка и блядь
не наполнила столько бюджета!..»
Он кричал и кричал.
А я думал: «Опять
Обостренье Скорее бы лето»