Частная коллекция. Стихи, рассказы, пьесы - Геннадий Васильев 6 стр.

Кто-то спросит, ладони смежив:
«Доживу ль до поры листопада?»
Я-то многих уже пережил.
Ни кичиться, ни спорить  не надо.

Что нам дорого? Чем мы живем?
Чем грозит нам пора листопада?
Звон прощальный. Небес окоем.
Но  не надо об этом.
Не надо.

Что писать о природе? Природе от этого  что?
Ей стихи наши  даже не жемчуг в курином помете.
Что о смерти писать, если строй деревянных крестов
в бесконечность уходит? И вы никогда не поймете,
почему наше слово становится звуком пустым
перед строем крестов, пред судьбою, которая чертит
на холстах наше имя, а после смывает холсты.

Так о чем же писать?
Ну, конечно, о жизни.
И смерти.

Говорят, он себе ордена покупал.
Я не знаю. Но видел финал я:
он себе орденов нацепил до пупа,
чтобы, бляди, чтоб суки, чтоб знали:

он  герой. И не надо героев других!
Он  почетней других горожанин!
Он вам строил, а вы  были строя слуги
или слуги неважно! Он жалит:

«Ни одна, извини, прошмандовка и блядь
не наполнила столько бюджета!..»
Он кричал и кричал.
А я думал: «Опять
Обостренье Скорее бы лето»

Земли уж нет. А та, что есть,  та не рожает.
Грядет пустыня. И ни сеять вам, ни жать.
Земли уж нет. А вы все ждете урожая.
Какой в пустыне вам, скажите, урожай?

Какая может быть победа без сраженья?
Какая жатва без посева может быть?
Сраженья нет. Но есть стрельба на пораженье.
Коль нет земли  к чему нам сеятель? Убить!

Я понимаю  публицистикою пахнет,
хромает рифма, и метафор  тощий пук.
Что делать пахарю? Он литр возьмет  и бахнет.
Покроет матом землю  и впряжется в плуг.

Ты прости меня, моя брошенная,
недоспрошенная моя,
моя Родина перекошенная,
одуревшая от вранья.
Ты прости меня, перепетая,
перелитая в перезвон,
моя темная, моя светлая,
издающая смертный стон.

Понесла меня не ко времени
да не вовремя родила.
Ты прости меня, моя древняя,
не отмытая добела.
От тебя лечу сизым голубем,
скорым соколом, воробьем.
Над тобой, моя, мы покружимся,
хлеба горького поклюем.

Ты прости меня, моя брошенная,
пересушенная, вдова,
ни на чьих руках не ношенная,
в правоте своей  не права.
Ты прости меня  да и Бог с тобой!
Улечу от тебя, уйду.
Как любить тебя? Да любовь к тебе 
не на счастие: на беду.

Смерть перестала пугать. Что приключилось?
Мы ведь всю жизнь наугад ходим по кромке.
В детстве я плакал, когда думал: «Умру я» 
и просыпался, когда скрипела калитка.

Помню, как раз за окном вдарили в било,
папа ногой попадал мимо ботинка.
Пламя лизало медпункт, склянки стреляли,
не оставляя следов глупой растраты.

Что с нами было потом? Всякое было.
Можно и повесть писать, можно и больше.
Скоро остался один. Рано остался.
Многих уже пережил. Многим поклялся.

Головы стали белы, плечи повисли.
Годы  зарубки морщин горизонтальных.
Только, чем дольше живешь  дышишь вольнее.
Смерть перестала страшить. Что же случилось?

То осень поздняя, то ранняя зима,
то скорых весен преждевременные роды
Когда в сознании свирепствует чума,
тогда холеры не страшны уже приходы.
Когда бы видели лежащие в гробах,
как жить мешают нам иллюзии и ветер,
который дует, выдувая из рубах
живую волю и вдувая шепот смерти.

О, горы Грузии! Языческий восторг
и христианский трепет неподдельный!

Горел сентябрь. Наш отпуск двухнедельный
стоял в зените. Плавился восток,

а вечерами запад напоказ
катил закат на алой колеснице.
И нам порой казалось: только снится
нам вольный край по имени Кавказ.

Тифлис дышал покоем и родством,
струил вино и аромат хинкали.
И «мамин хлеб» из дедовых пекарен
был так пахуч, что пахло волшебством!

И волшебством дышало всё: река 
ее валы желтели под мостами, 
и над рекой волшебный Пиросмани
держал барашка в бережных руках.

Волшебно пел булыжник под ногой,
мы шли наверх, к короне Нарикала.
И синева прозрачно намекала,
что пропустить пора бокал-другой.

Пылал в стекле рубиновый пожар.
Бокал вскипал лозою Алазани.
И мы у груши сердце вырезали 
нас грушей щедро одарил Важа.

И это было тоже волшебство 
грузин Важа (хоть правильнее  Важа;
порой, ища изящного пассажа,
мы не щадим буквально никого!),

и виноград, и сливы сизый бок,
и спелой груши мягкая истома!..

Нам хорошо. Мы далеко от дома.
Тифлис дышал.
И плавился восток.

Бронза от времени не стареет, лишь покрывается                                                                                        патиной.
Патина  не паутина, хоть время  паук.
Будь удача щедрей, она платила бы
                        золотом или платиной
за одно только золотое сечение,
            выходящее из-под этих рук.

Золотое сечение, бронзовое свечение.
Патина  тусклый отблеск ушедшего. Плотина.
Преграда                                                               у забвения на пути.
Бросить ли карты веером?
         Вздремнуть над кофейной гущей?
                              Впасть в искус столоверчения,
понять чтобы: чего он хочет?
            Какую сагу бормочет?                                                                     Какой мотив?
Патина  не паутина.
Искусство  не искус.
Культура  культова.
Бронза от времени не стареет. Она от времени
требует
        жарких объятий, лютой любви огня.
Будь удача мудрей, из паутины щедрот она б
        соткала мастерскую скульптору,
такую,
чтобы вся бронза мира
могла поместиться в ней 
     и покрываться патиной,
победно звеня.

Спросишь: «Чья же вина?»  нет вины. Не вина
то, что слово я множу на слово.
Ты купи мне вина. Ты налей. Я  до дна
осушу. И наполню. И снова.

Только это должно быть такое вино,
чтобы в нем  не забвенье, а сила.
Но такого вина мы не пили давно.
«Чья же в этом вина?»  ты спросила.

Я увидел места, где растет виноград,
зреют гроздья, вину избывая.
Мы поедем туда. То-то будет нам рад
виночерпий!
Уж он наливает.

Жизнь рассудит, Господь разберет,
партитуру распишет по нотам.
Говорите: «Движенье вперед 
результат каждодневной работы».

Это так. Только в белом платке,
перед парами глаз не маяча,
на отшибе, в тиши, в уголке
притаилась подруга Удача.

Вашей мысли орлиный полет
без нее  только хвост самолета.
Хоть, конечно, движенье вперед
есть продукт повседневной работы.

Но усмешкою скошенный рот 
вам неясно, что все это значит?
И смеется хитрюга Удача:
«Жизнь рассудит. Господь разберет».

На отшибе, в тиши, в уголке
утаилась от сглаза Удача.
И смеется над вами, и плачет.
И гадает себе по руке.

Озеро Тус
Валяться на темной воде,
боками волну проминая
и жизнь без прикрас принимая,
как милость. В соленой среде

легко растворяется боль
и тело ни грамма не весит.
Здесь дна не достичь, как ни бейся
и сколько ни жертвуй собой.

Вода так темна и плотна,
что впору толочь ее в ступе.
В ней соли побольше, чем в супе.
Но тина всплывает со дна.

Становится солнце слабей,
и день уже вечеру вторит.
Качает мою колыбель
хакасское «Мертвое море».

Туимский провал
Красиво! Бирюзовая вода
и скалы, изрисованные временем
В провал свалилась давняя беда.
Но времена повторами беременны.

Здесь человек, отличный от людей,
с усмешкой гнал на смерть себе подобных.
Гора дрожала, слыша каждый день
подземных взрывов гул глухой, утробный.

Рудой наружу вывернув нутро,
точили гору, плавили металлы.
Столетье  миг. Преданье не старо.
Гора зияет ноющим провалом.

Сюда туристов возят поглазеть,
туристы ранят лентами березы.
А там, внизу, просвечивает медь,
как будто кровь, сквозь бирюзу. Сквозь слезы.

Ивановские озера
От озера бегущая река
неглубока, вода ее прозрачна.
Ее берите пригоршней, иначе
не донести, не охладить виска.

Лугов альпийских пестрое шитье
Как не сойти с ума от аромата!
И снежники, как белые халаты,
вокруг озер болеют о своем.

Черпни воды, утешь себя глотком.
И в ледяное озеро легко
войди, не бойся! Здесь не глубоко.
Скорее  высоко.

Сундуки
На Сундуках так зрима связь времен!
Священных скал не покидала вечность.
Здесь души предков ветру в унисон
мотив заводят песни бесконечной.

Мы так малы пред этой высотой,
где жадный Хохо хищной птицей кружит!
Останови часы свои. Постой.
Не торопись. Прислушайся. Послушай