Мир мал: у каждого лишь один член; поэтому средства все коммуникативные обещают и препарат для его «ощутимого увеличения». Кем ощутимого? Разумеется, прежде всего, лишь его обладателем ну и, ещё дальше, разве что его обладательницей.
Да что говорить.
Был, предполагают, всего-навсего сколько-то миллиардов лет тому некий «большой взрыв».
Ну а что было до «большого взрыва»?..
Можно бы, и верно, и не мучиться о столь далёком
Но где тогда был я?..
Тоска!
Мир мал, мал
Сюжет самый святой всемировой радение о спасении; и таковой один-единственный.
Для всех
Навсегда
Печаль
Смотрю иной раз в зеркало вижу кого-то
Кого когда-то на этом свете не было кого когда-то на этом свете не будет
Ведь это правда.
Реальность!
Притом это правда, которая прежде всего. Прежде всего.
Вот я заглянул в зеркало-то. А до этого мига меня в этом зеркале не было
И так же я, родившись, заглянул в эту жизнь.
Меня, меня! когда-то не было?.. когда-то не будет?..
Мне бы этом прежде всего бы и думать! рассуждать! гадать! Ликовать или стенать.
Но об этом я меньше всего думаю.
Это ли не странно?..
Единственное объяснение уже, говорю, и есть: я во сне.
Единственное утешение если утешение: я видим, видимый слышимый, осязаемый, обоняемый; пребываю в этой жизни в видимой; на этом свете на видимом.
И что меня видят!
Смотрю теперь-то в окно.
Одетые люди двигаются на двух своих, значит, нижних конечностях
И без тоски малости мира.
Впрочем, вон сцена у подъезда напротив На легковой машине привезли старуху: с палкой, в пальтеце старинном коротком демисезонном клетчатом; в платке старомодном цветастом Она смотрит куда-то вверх, на какой-то, что теперь, напоследок, её, этаж А все рядом смотрят себе под ноги
Всю жизнь я наблюдал, озадаченный, за старухами, за старушками существами, прежде всего, загадочными.
Вон снеговая прядь из-под платка той старухи
С какого же дня это во мне о малости-то мира?
Мама
Руки на коленях и думал о значительности пространства. О приобретении пространства. О лишении пространства.
И об ответственности. Перед пространством.
На часы смотреть страшился.
Ведь они-то теперь было понятно как раз о пространстве!..
Ждал звука.
Хотел, чтоб он раньше?.. Хотел, чтобы позже?..
Тиканье тикало и всё решало
Губы высохли.
Чаю ещё попить стыдился совестился
С какой-то другой стороны тоже, как и электрический, снаружи на зрачки мои струился, брезжа полупрозрачный, полувидимый летний солнечный зелёный, голубой уютный, тёплый свет, свет В этом свете, как в сладком прозрачном сиропе, я в коротких штанишках, в безрукавой рубашке и в большой кепке тяну руку меж жердей соседского огорода, никак не могу дотянуться, царапая уже и плечо, к орешнику за орехами
Я подвинулся встать. Но, опять же, счёл неуместным хоть как-то, по поводу самого себя, двигаться.
В этом летнем зелёно-голубом уютном сладком свете передо мною сейчас залетали ещё и руки знакомые, самые знакомые умелые грубоватые но всегда тёплые
Глаза мои, ощутил, горячие обновились
Не надо.
А как надо?..
Звонок.
Он, увы, возвратился.
Посмотрел на часы.
В самом деле: под окном чем-то грубым по асфальту.
Звонок
Мобильник взял.
В кулак.
Встал.
Звонок
Я глядя в то место, где окно, включил.
Да.
Андрей
Да.
Мама
Я ощутил моё тело как тело. И виноватое, виноватое: за то, что оно тело, не ощущающее сейчас ни даже зубной боли, ни хотя бы усталости
Что?
Ночью В четыре часа
Где?
В реанимацию
В какой?
Больница эта
Я отключил.
Вот теперь нельзя! Ничего нельзя.
Кроме движения.
В прихожей обулся и надел куртку.
Шагнул как бы включаясь, не забыв о нём, в другое пространство в комнату и по-обычному поцеловал Богоматерь в глаза.
В прихожей стал надевать куртку.
Мурашки по всему, вертикальному, телу пробежали Счастья, счастья!..
Я уныло и обречённо эту вторую куртку стал снимать с уже надетой.
Слыша чей-то стон
Снаружи и сверху, и снизу, и со всех сторон ощутим был чёрный снег и, вперемешку, чёрный дождь.
Равнодушный троллейбус
Равнодушный троллейбус
Пустой ненужный вокзал
В автобусе кресло было с устройством, под локтем, непривычным Зачем?..
Через какое-то воющее, качающееся время заметил, что сегодня никого ещё не видел. И не слышал. Кроме мобильника.
Такое, значит, отныне неужели?!.. неужели?!.. началось иное пространство.
Вспомнил прежде всего, прежде всего все мои чувства-мысли-слова с того мига глубокого звонка
Её тёплые и шершавые чуть скрюченные пальцы.
Запах её седых желтовато-серых всё густых волос
Взгляд её пёстрых, в мелких пежинках, глаз всегда искоса и бегло Гордый, но и вопросительный Вопросительный, но и таки гордый
Как это всё по-настоящему. По-настоящему!..
Из всего-всего самое. Самое!..
Вообще, вообще разоблачающее меня. Парализующее. Обнажающее.
Правдивое до слёз. За которые, за единственные, не стыдно. И даже ни перед кем бы и ни перед чем не стыдно.
И тогда зачем что-то иное?..
Зачем и для чего это такое менять?..
И почему тогда, как сейчас, всё так?..
Она идёт по дороге ли, по двору ли прямая, стройная, невысокая; и глаза всегда себе под ноги. И уж редко, чтоб хотя бы повернула голову в сторону где там поглазеть хоть просто посмотреть.
На фото на всех где она ещё молодая, красивая, черноволосая взгляд её в объектив чаще искоса и снисходительный упрекающий, обвиняющий и гордый, гордый!..
И конечно, конечно никого никогда из встречных знакомых, ни даже к нам в дом зашедших ни о чём не спросит только, слушая, кивает, на все речи чуть кивает но и не поторопит ни в коем случае! быть покороче, удалиться с глаз долой.
Драгоценно сейчас мне даже и это внешнее
Красоту её лика и внимание её ко мне беспромашное помню, как помню себя. Чуть забота у меня, у ребёнка, малейшая и тут как тут её умелые и тёплые глаза и руки.
Главное, суть стал расти, глаза. Ещё и красивые и сознающие свою красоту чему-то тайному тайному! принадлежащие и потому мне целиком недоступные и потому для меня заветные!..
Воет автобус?.. или дорога?.. или вся чернота?
Куда еду?.. К чему еду?..
С днём рождения поздравляла меня. Всегда утром. Как-то через стены и дверь видела, что я, в моей спальне, проснулся, что открыл глаза. Нельзя было притвориться. Только что где-то в глубине дома с кем-то, слышу, говорила И вот сразу, чуть я шевельнулся под одеялом, входит смотрит на этот раз прямо намеренно тихо и намеренно ласково говорит поздравительно неизменно обнимает за голову, за плечи обдавая своим несравненным запахом вкладывает в руки новую рубашку или полотенце, или носки и и шоколадку Но не велит её сейчас же починать, есть А чуть-чуть удручая, требует вставать завтракать.
И так было.
И это из всего, что ни есть вообще, вообще по-настоящему, по-настоящему.
И как это так, что сейчас этого вдруг нету?..
И откуда взялось это это событие?!..
Неужели придётся сказать «горе»?..
Очевидно только, что оно неуклюжее, грубое, дикое.
Откуда?..
Или оно было всегда растворено в том же самом воздухе, что и то тепло?!..
И всегда было рядом.
Почему об этом никогда не думалось?..
Красивая, стройная, почти маленькая, гордая!..
И к ней-то так грозно.
И о ней-то о такой! плакать.
Несправедливо
Боже, а Боже! Несправедливо.
Мир мал а газета тем более мала.
Поэтому меня тогда и «сократили».
А вовсе не потому уж как год, что этот самый «кризис».
Я, во-первых, и заранее знал, что так со мной выйдет. «Уволили по сокращению» тех, как водится, у кого меньший срок тут работы. Нескольких. Образование и опыт, если из того исходить, у всех одинаков. Так что вроде бы порядок.
Но ощущение всё-таки новое.
Самый гнусный сон это этикет, этикет.
Чувство почти такое же было, когда лет, значит, двадцать тому «цены отпустили». Я ещё юный был. Ну и, перед тем, когда саму страну «распустили».
В природе вроде бы ни тогда, ни теперь ничего не предшествовало и ничего потом не последовало. Так что
«Сократили» меня, меня «сократили»
Слово-то какое!
И ещё. Может главное.
Я, собственно, этого как будто и ждал
«Сократили» и развязали мне руки.
Для мысли.
И, признаться, в первый же день моё чувство: а я и не был вполне причастен!
То есть это я вас всех сократил. Без кавычек.
Или по сегодняшнему моему, траурному, состоянию: это газета, газета мне, мне мала.