Еще один техник самолета, Сергей, личность уникальная, фамилию не помню. Из разряда: ему было всего 40 лет, а он уже был старший лейтенант. Думаю, ему было далеко за сорок. Он был безобидный и уставший от жизни. Вечный лейтенант, потому как пил и довольно-таки часто, на чем и погорел, попав под машину и переломав себе все, что только можно. Когда спустя три года мы покидали Германию, он все еще валялся по госпиталям. Если бы не эта пагубная тяга, все было бы иначе. А в те дни он был немногословен, всегда с сигаретой и подшофе. В первый же день знакомства случился конфуз. По моей наивности. В тот день полетов не было, молодежь слонялась по стоянке самолетов, было все в новинку, вопросы сыпались без остановки. Ходячие почемучки. Вот один из таких и вывел Серегу из строя, а потом был долгое время поводом для насмешек. А всего-навсего спросил его, почему он в академию не поступает. Сергей в гордом одиночестве восседал на чехлах, докуривал сигарету. Услыхав мой вопрос, он нервно дернулся, хватанул ртом дым и зашелся кашлем. Все дружно засмеялись. Потом еще долго то меня, то его называли академиком.
Жить в самом сердце Восточной Германии и не пытаться ее увидеть было бы странно. Наша часть дислоцировалась в часе езды от Лейпцига. Выходы из гарнизона не возбранялись, но и не приветствовались. Необходимо было отпрашиваться, причем у нескольких командиров, переходя по инстанции от одного к другому, начиная с инженеров и заканчивая летчиками, объясняя каждому, зачем это надо. И так каждый раз. До пяти-шести человек в цепочке. Поэтому мы все, как правило, ходили в самоход. Но если, учась в училище, это слово со мной никак связано не было, то за первый год службы в Германии мной были побиты все возможные рекорды в этой области. И, конечно, меня не раз видели за территорией мои сослуживцы, которые также покидали часть по своей надобности, при этом некоторые из них почему-то считали своим долгом обязательно проучить молодых лейтенантов.
Одним из таких был губастый техник самолета Данила-мастер. При каждом удобном случае он норовил меня зацепить, подначить, для острастки шепнуть командиру эскадрильи или инженеру, что видел меня вне гарнизона. Не помню, чтобы меня за это хоть раз наказали. А вот Данила получал по полной, особенно когда ему задавали встречный вопрос, а что он сам делал за пределами части. После пары таких залетов да стычки за обваловкой (земляной вал, прикрывающий стоянку самолета), он от меня отстал. Подшучивал лишь иногда, да и так, беззлобно.
В конце июля или в начале августа меня допустили к полетам, первым из нашей пятерки. И единственного кого по старой традиции после первого самостоятельно обслуженного вылета шутливо шваркнули пятой точкой о стойку переднего колеса самолета. А дней через десять случилось то, что впоследствии сыграло не последнюю роль в моей дальнейшей жизни.
Дело было в субботу, после полетов нас оставили на тренировку. Летчики в ней не участвовали, только технический состав. Выбрали самолеты и дали указания поставить их в ТЭЧ (технико-эксплуатационная часть, место, где ремонтируют самолеты). Естественно, без нас, молодежи, не обошлось. Но пока мы упражнялись в маневрировании и загоне своих самолетов задним ходом на территорию ТЭЧ, более опытные товарищи, опередив нас, уже приступили к предполетной подготовке. Все места под навесом ангара оказались заняты. Пришлось тянуть свои самолеты обратно на стоянку. Пока одно, другое да послеполетная прошло часа полтора-два. К этому времени предполетная подготовка на самолетах в ТЭЧ была закончена. По идее, нам следовало идти домой, так как свои самолеты были уже на стоянке, а те, что в ангаре, обслуживали собственные техники, но дежурный инженер решил ситуацию переиграть. Как выразился товарищ капитан: «Дедовщину в армии никто не отменял, молодежь приступает к обслуживанию техники, а старики (всего-то на год нас раньше училище закончили) идут по домам».
Такой расклад меня не устроил. Еще не успели смолкнуть звуки слов капитана, а мой мозг начал выдавать один за другим варианты, ища способ избежать сей участи. Решение пришло само собой. В авиации есть незыблемое правило: самолет выпускает в полет только тот, кто его готовит. А это не только техник самолета, хотя он и главный на земле, но и специалисты по АО, РЭО, вооружению, САПС. Минимум пять человек, которым должно быть предоставлено строго регламентированное время для осмотра авиационного комплекса в своей области знаний. И каждый специалист по окончании осмотра ставит свою подпись в журнале (ЖПС), последним техник самолета. Только он имеет право принять решение, готов самолет к вылету или нет. «Техник помни, если не сядет самолет, сядешь ты!» этим и руководствуемся. Тем более на таком мероприятии.
Журнал «моего» самолета оказался заполнен по всем правилам, как по заказу. Этим и воспользовался. Долго не думая, направляюсь к дежурному инженеру, прошу время для подготовки самолета. «Какое время? удивляется тот. Все уже давно готово, за вас все уже сделано!» «За нас, значит, без нас! Два часа на подготовку или подвески не будет!» твердо стою на своем. В разговор вмешивается «подпол», один из проверяющих. У него сроки, все должно быть минута в минуту. А тут первогодка лейтенант. Но «планка» уже упала: «Товарищ подполковник! Отойдите от самолета, команды не было, самолет не готов. Ответственность на себе не возьму, пока в моем присутствии самолет не проверят!» Обстановка накаляется. На меня начинают шикать сослуживцы. Время уходит. Все на нервах. Начинаются угрозы: «Отступись, иначе в Союз поедешь! Остановись, пока не поздно!» Продолжаю упорствовать, требуя два часа для подготовки, ни минуты меньше. «Все, допрыгался!» капитан разворачивается и идет звонить Давидку, инженеру части. Объявляется общий сбор: и нам, и «старикам» надлежит быть в ангаре на построении. Спустя полчаса входит Давидок. «Ну, держись лейтенант!» капитан радостно потирает ладони. «Равняйсь, смирно Капитан выйти из строя! звучит команда инженера и все замирают в недоумении, пока тот делает два шага вперед. За нарушение техники безопасности при подготовке самолетов к полету объявляю вам строгий выговор. Молодежь по домам, старики к самолетам. Дедовщину никто не отменял».
Следующим испытанием оказался «выход на природу», когда мы, молодые лейтенанты, накрывали стол в своих подразделениях, проставлялись за вливание в коллектив. Дело это было негласное, но общепринятое, командование препятствий не чинило. Технари стол накрывали на природе. Летчики тоже, но у них, поговаривали, были и свои правила. В Цайтице (Zeititz), практически в километре от части, был гаштет (ресторан), хозяином которого был старый летчик Курт, сбитый во время войны то ли под Курском, то ли под Сталинградом. Некоторые летчики, приехавшие по замене, бывало, ходили в гаштет к Курту, там напивались и били ему морду. Как узнавали об этом в части, не знаю, но за это взыскивали строго, хотя «отличившихся» офицеров в Союз назад не отправляли. Летчиков вообще редко наказывали столь суровым способом. А вот технический состав за малейшую провинность могли депортировать обратно на родину.
Так вот, помимо того, что нужно было накрыть стол и поставить достаточно выпивки, каждый лейтенант должен был рассказать о себе, а потом, под одобряющий гул сослуживцев, выпить грамм сто чистого спирта. Только после такого действа вновь прибывший мог считаться влившимся в коллектив. Но в моем стакане спирта не оказалось, его заменила вода. Этого-то мне и не простили, а заодно отлучили от коллектива примерно на месяц. Со мной общались только в рабочее время, сугубо на бетонке или в инженерном домике. А вот на другой территории, будь то столовая или магазин, меня сторонились. Общага была исключением, там были лишь мои товарищи по училищу. И с ними все было ровно. В общем, хочешь быть с коллективом должен пить. Если нет, значит, ты вне его. Было ли сложно, не помню, рядом был Алексей Николаевич, меня он не чурался, прокаженным не считал и с удовольствием все своей свободное время до приезда детей и Веры Васильевны посвящал мне.
А потом? Потом просто от меня отстали. Был у нас в соседнем звене техник: ни фамилию, ни имя не помню, да практически и не знал его. Вроде бы Стас, а вроде бы нет. В армии можно было обедать за одним столом, стоять в одном строю, здороваться при встрече, но абсолютно не знать, кто ты, да что. У него было заболевание крови, и он был единственный, кто решился поговорить со мной незадолго до своего ухода, сделал попытку убедить меня выпить с коллективом. Мой же ответ был, как всегда, нет. Через несколько дней его не стало. И это событие чуть было не перевернуло мою жизнь, поскольку впервые возникло желание напиться. В моем шкафу, в общаге, была бутылка вина. Причину ее появления не помню. Скорее всего, приобрел в качестве презента, так как в этом вопросе был абсолютно не искушен. Не было у меня никогда к спиртному интереса, да и сейчас нет. Ну, пробовал пару раз, может, стакан граненый за все три года Германии и выпил, не более. На дворе была осень, ветер гонял над нашими непокрытыми головами свинцовые тучи, было очень холодно и промозгло. Вернувшись в общагу, рука непроизвольно потянулась к бутылке. Это было выше моих сил. Боль, обида, ужас, страх, все смешалось в душе. Хотелось просто открыть бутылку и пить, пить, пить ее содержимое жадными глотками. Минут пять мы гипнотизировали друг друга, а может, и десять. Или вечность. Пальцы то прикасались к стеклянной глади, то отступали. Борьба продолжалась. Еще мгновение и страсть отступила.