Б-г: Ну, со мной ты не поссоришься. Не выйдет. Потому что я из бесконечности, примерно равной семи. Помнишь Станислава Павловича Красулю, твоего учителя химии?
Ы: Он ошибался. Бесконечность примерно равна 8-ми а не 7-ми.
Б-г: Но семь примерно равно восьми. И т. д.
Ы: Да, мы записывали за ним Евангелие. А потом вручили ему, лет так примерно через семь-восемь, то есть через бесконечность, когда он совсем уже спился и попросил: «Дайте почитать!»
Спился. Так и избежал креста. Его выгнали из школы за антисемитские выкрики, уже на самых подступах к белой горячке.
Б-г: А что касается Яакова, то он, действительно, выполнял мою миссию.
Ы: Я не люблю Яакова.
Б-г: Но почему? Ведь он так трогательно ждал Рахель, семь лет да еще семь лет, служа Лавану.
Ы: Трогательно? Чечевичная похлёбка? Трогательно? Но для меня Эсав в тысячу раз важнее Рахели. Ну да, тебе нравится Яаков. Такой послушный. Такой осторожный. Семь лет да ещё семь лет. Ты любишь рабов. Они тешат твое Божественное самолюбие. А другой похитил бы Рахель не спросясь. Так поступил бы любой греческий бог или герой.
Б-г: А если бы Рахель не согласилась?
Ы: Да кто бы её спрашивал? Потом оценила бы дерзость и отвагу. И вообще, грош ей цена, если бы не согласилась. Единственный независимый человек из всей семьи Эсав вызывает у тебя ненависть и отторжение. Да даже Лия лучше. Если б она это сделала сама, а не по наущению папашки.
Б-г: А как же красота Рахели? Ты забываешь
Ы: Красива-некрасива? Да завтра горб будет считаться эталоном красоты и вы помчитесь за горбатыми. Ведь основной инстинкт у подавляющего большинства твоих творений инстинкт послушания, подчинения и оглядки на других. Даже не инстинкт, а уже целый Институт послушания и подчинения.
В этом послушании твоей твари сама природа, к которой и хвалёный половой инстинкт пристраивается в хвост, в очередь. А послезавтра помчитесь в бейт-авоты7, если вам разъяснят, что нежная дряхлость и красивое слово «Альцгеймер» последний писк моды.
Институт стандартных реакций и беззаветная любовь к этому стандарту они перекроют у вас любой другой инстинкт. На что твои создания осмелятся осмелиться?:
Б-г: Ну а ты разве не хочешь выглядеть покрасивее и помоложе?
Ы: Хочу, конечно, хочу! Чтобы самой отказаться от того, что вы предлагаете!
Так было и в молодости, только еще острее. Я входила в трамвай, и меня передёргивало от ненависти, когда какой-нибудь хмырь начинал вокруг меня вертеться и устраивать мне место. А рядом стояла бабка. Я усаживала её и отходила в дальний угол.
Б-г: Вот видишь, а теперь и тебе не уступают места.
Ы: Но я ещё вполне держусь на ногах.
Б-г: Ну, может, это тем старушкам было наказание за грехи молодости?
Ы: Я не люблю слово «грех».
В нём запугивание и заведомое неравенство. Кто говорит другому: «Грех!» как бы заведомо выше, умнее, чище, причастнее к тебе и т. д. И мне этот говорящий, выговаривающий себе права, противен. Другое дело «вина». Это человек может сказать самому себе. И потом Разве ты вообще наказываешь за грехи? Если ты сознательно и наказываешь (хотя на девяносто процентов происходящего смотришь сквозь пальцы), то только за одно за независимость.
Это единственное, чего ты не переносишь.
Б-г: Ты думаешь
Ы «перебивая»Ы Я вообще мало думаю. Как и ты. Я ничего не вижу, не слышу, не замечаю. Я только впитываю. Но одно я знаю: ты всё простишь: ложь убийство, нарушение клятвы, воровство, обман, низость всё. Кроме независимости. Тебе же слова поперёк не скажешь.
Б-г: А ты что всё время делаешь? Подумай сама. Ведь я же с тобой разговариваю.
Ы: Что значит для тебя разговор? Когда я уйду, ты будешь всё равно действовать так, как будто никакого разговора не было. Так и с искусством случается, с его воздействием на сердца и души.
Б-г: Ну ладно, я не удивляюсь, когда с Б-г: разговаривает такой утончённый, образованный человек, как Джон Фаулз. Но ты, дура! Сама-то ты понимаешь, что это: наглость или глупость? Я так ещё и не разобрался.
Ы: С Ы: может разговаривать любой человек, вообще любое существо, любая тварь. Ты какой-то недемократичный Ы:. А, догадалась: ты республиканец? Голосовал за Трампа?
Ы: С Ы: может разговаривать любой человек, вообще любое существо, любая тварь. Ты какой-то недемократичный Ы:. А, догадалась: ты республиканец? Голосовал за Трампа?
Б-г: Ты же знаешь, что я любитель умеренности и гармонии. И убийств за эту умеренность и гармонию. Я пытался помочь Хиллари (Я, кстати, ещё и джентльмен), но Путин меня переиграл.
<Восхищённо>: Такие колоссальные запасы неверия и равное ему наивное лицемерие! Куда мне? Эта штука, пожалуй, будет посильнее «Фауста» Гёте.
Ы: Язычество было веселее. Там, по крайней мере, можно было выбрать Б-га или Богиню, которые тебе нравятся. Или Б-г мог выбрать того, кто ему по душе. Или по чреслам. А, я забыла, ты же голосовал за Трампа! Может быть, ты один из рядовых граждан своего феодального космоса, чей-нибудь вассал. А мы для тебя что-то вроде домашних животных, только хуже. Мы как собака, услада одинокого хозяина. Да, ты, конечно, не из главных, там, у себя. Иначе откуда эти комплексы, желание быть единым Б-гом, стремление всех «построить», требование беспрекословного подчинения? Может быть, ты там даже «опущенный».
Б-г <неожиданно, как Б-г, взрываясь>Б-г «Опущенный!» Нет, ну ты меня допекла, скотина! <Принимает облик Б-г.>
Ы: Сам ты скотина. И не затыкай мне рот, слышишь! Счас как врежу по уху!
Б-г <в образе Б-г>Б-г Ты не достанешь, если я не сяду. А я не сяду!
<Ы влезает на небесную лестницу-стремянку, неизвестно откуда взявшуюся, пытаясь дать Ы по уху и в придачу разорвать на нём воротник рубашки.
Ангелы покатываются со смеху, один от смеха даже падает.>
Один из ангелов <давясь от смеха>Один из ангеловОдин из ангелов, ты чё, мамочка? Так можно и крылышки сломать.
Ы: Сломать бы твою проклятую лестницу!
Один из ангелов: Тогда ты сама свалишься.
Б-г <поёт>Б-г
Броня крепка,
И танки наши быстры
<В это мгновение у Шишкина прорастают усы.>
<Ы плачет.>
Б-г <остывает>Б-г Да ладно!.. На́ вот тебе где же взять?.. на вот тебе немного небесной ватки, вытри слёзы.
Ы <вытирает; как бы вспоминая что-то>Ы На, выброси!
Б-г: Ты забыла, что уже четверть века не красишь ресницы Давай, выброшу!
Ы: Да Когда-то мне казалось, что от того, как я сегодня накрашу ресницы, зависят судьбы мира Женька это понимала.
Б-г: Нет, она красилась чисто функционально, чтобы было красиво. И быстро, в отличие от тебя. Не стояла перед зеркалом, раздумывая о судьбах мира на сегодняшний день.
Ты некоторых людей идеализируешь, а другим каждое лыко в строку. Ужасно несправедливая. Ведь Женька с вами сейчас не хочет общаться.
Ы: Ничего.
Б-г: У тебя всё «ничего», когда ты хочешь. Ты всё можешь простить, когда хочешь: от недостатков внешности до ненависти и отвращения к тебе самой. Но это только тем, кого ты любишь.
Ы: Нет, я вообще готова прощать
Но я помню ту, другую Женьку. Не в Атланте в Харькове. Готовую заступиться, помочь, поделиться Когда говорили после Чернобыля, что теперь, мол, будут рождаться дети с двумя головами, Женька согласилась: «Пусть с двумя. Лишь бы рождались».
Когда я рассказала об этом в Курске Ю. И., он воскликнул: «Вот настоящая женщина!»
Б-г: Как она непохожа на тебя!
Ы: Совсем непохожа!
Б-г: Но она стала совсем другой.
Ы: Вот та, в Харькове, и есть настоящая!
Готовая сама принести и предложить интересную книжку, которую мне тогда невозможно было достать. Да я бы о ней и не услышала. Юджина О'Нила. Пьесы. «Любовь под вязами».
Б-г: Ладно. Давай поговорим о тебе. Ты же за этим пришла.
Ы: А тебе разве интересно обо мне?
Б-г: Я хочу прояснить для тебя же кое-какие вещи.
Ы: Ясни́! Я вижу, у тебя ко мне не осталось злости. И на том спасибо.
Б-г: Ты сама индуцируешь свою вдруг вспыхнувшую любовь к Б-г: Ты прекрасно знаешь, что любишь совсем другого человека. Он и дал толчок твоему воспоминанию. Он и есть толчок. Б-г: лишь видимость, несчастная жертва. Ты говоришь каждому: «Не ври!» а сама врёшь как сивый мерин.