Ну вот и хорошо, значит, нас с вами ъазделяет только площадь Аъбатской заставы
«Тот ещё москвич Арбатских ворот» мысленно поправил доктора Сашка.
Курашвили мял папиросу.
Можете ваш кааван, продолжил он, пъивязать к моей двуколке, это, кстати, и безопасно, на ней къасные къесты нашиты, поэтому соусники и винный запас уважаемого Константина Фёдоовича будут в большей сохъанности.
Премного благодарен, Алексей Сашка чуть было не сказал «Ги́рьевич», как по крестьянской своей простоте врача звали драгуны из тверских: «Кýра» и «Ги́ря», но недолго, только до того, как «Кура» поднял с того света нескольких тяжелораненых кавалеристов.
Ги́ъевич, Ги́ъевич, знаю, так пъоще, не смущайтесь, Александ`ъ Демьяныч.
Сашка засмущался и потупил взор и поэтому не заметил, что врач тоже смущается. Они оба, и врач и денщик, были одного роста, высоченные, попросту говоря верзилы и оба «шкилеты». Курашвили был лысый, с бритым лицом и в пенсне на шёлковой ленте, а Сашка вьющийся брюнет с ранней сединой и сросшимися на переносице бровями, ещё он носил свисающие усы и имел с подглазникамимешками грустные круглые глаза, как у лошади. Почемуто оба говорили в нос.
Я только доложусь, чтобы меня не искали, сказал Клешня и выжидательно застыл.
Доложитесь, Александ`ъ Демьяныч, доложитесь, глядя на Сашку, сказал Курашвили и подумал: «А вид имеет прямо как только что с паперти!»
Он осмотрелся и увидел, что на него движутся санитары и несут носилки. Курашвили шагнул в сторону, освобождая дорогу, и всмотрелся: несли восемь носилок с деревенскими, у них был жуткий вид сильно обожжённых людей. Рядом с первыми носилками прямо по снегу шёл ксёндз, он держал руки у груди, его лицо было черно от сажи, он сжимал молитвенник и смотрел на лежавшего на носилках.
«Вот чёрт, подумал про него Курашвили, дёрнуло тебя! Берёг скотину, а сколько людей погибло, да как страшно!» Как врач, Алексей Гивиевич больше всего боялся ожогов, потому что знал, что этим людям нечем помочь, и они обречены на смерть, которую будет сопровождать невыносимая боль.
Когда первые носилки были в нескольких шагах, Курашвили спросил:
Сколько всего?
Санитар ответил:
Тут восемь и в поле ещё двадцать один
Думаете, довезём?
Санитар пожал плечами, ксёндз остановился и уставился на Курашвили. У него был такой вид, как будто он сейчас взмахнёт руками, станет кричать и бросится на первого перед собой, но ксёндз вместо этого положил молитвенник в карман чёрной сутаны, снял шапку, зачерпнул рукою снег и стал тереть лицо. Сажа была жирная и от снега размазывалась, но постепенно кожа очищалась, и Курашвили увидел, что ксёндз бледный, как мёртвый.
Куда вы, пан ксёндз, хотите, чтобы мы их отвезли? Может, в дивизионный лазае́т? Курашвили закурил.
Дженку́йе! Рату́й бог пана офицэра! И́ле зостáнье жи́вых, ты́лье вье́жчье до лазаре́та, мáртвых бе́нджемы гжéбачь по дро́дзэ, ответил ксёндз, вытерся рукавом и надел шапку. То моя ви́на!
То война, пан ксёндз!
Ксёндз и Курашвили поклонились друг другу, и Курашвили перевёл старшему санитару:
Ъасполагайте с нашими ъанеными, и повезём в дивизионный лазает, умеъших надо будет както хоонить по дооге.
Мартвых бенджемы застáвячь в мястэ́чках по дро́дзэ! поправил Курашвили ксёндз. Курашвили кивнул и перевёл:
Умеъших будем оставлять в сёлах по дооге.
Пока Курашвили разговаривал с ксёндзом, вернулся Сашка. Он доложился полковому адъютанту, и тот только махнул рукой. Сашка встал рядом с врачом. Ему очень не хотелось смотреть на обожжённых польских крестьян, ему мерещилось, что среди них Варварушка. На его памяти сохранились московские пожары, запах горелого дерева вперемежку со штукатуркой и человеческим мясом. Он отвернулся и стал смотреть в поле, там в нескольких сотнях саженей на параллельной дороге выстраивались четвёртый, пятый и шестой эскадроны.
Мимо несли очередные носилки, на них зашевелилось тело в чёрных лохмотьях и повернуло к Сашкиной заметной фигуре чёрную обгорелую, без волос, голову, и доктор Курашвили, мельком осматривавший пострадавших, заметил, что человек на носилках стал шевелить пальцами. По остаткам одежды и местами не обгоревшей белой коже врач понял, что несут женщину. «Болевые конвульсии, подумал Алексей Гивиевич. Не жилец она».
В одиннадцать часов из дивизии прискакал нарочный с приказом выдвигаться в Груец.
Письма и документы
Здравствуйте дорогая моя матушка Елена Афанасьевна и уважаемый отчим Валерий Иванович!
Вам пишет Ваш сын Александр Демьянович Павлинов. Вы, моя матушка особо не переживайте, мы тут воюем понемножку, как на войне водится. Про Польшу говорят курица не птица, а Польша не заграница. Только поляки они ведь католики и к нашему брату православному относятся с большой оглядкой. Они нас христианами не считают совсем, вроде как язычники мы или еретики, хотя мы в одного Христа веруем. А ещё жидовинов тут много, они с поляками вперемежку живут, однако отличить их друг от дружки легко евреи богатые, а те которые бедные, мы их и не видим вовсе, как они попрятались. А поляка отличить всегда можно, как хвастает, мол, храбрый больно, значит, поляк. Но мы с ними и не говорим, нам некогда, мы при деле состоим, а вот наши офицеры, те с ними многими знались ищё до войны, когда здесь лагерем стояли. Это они так говорят. За мои геройства Вы, маменька, не беспокойтесь, не случится мне геройствовать, потому что конник я оказался не очень и переведён в обозную команду, заведовать хозяйством командира полка. А недавно было дело, так вызывали добровольцевохотников, но только у меня одного на погонах витой кант, а всех взяли, а меня нет, сказали, что я четвёртую лошадь испорчу. А дело было знатное, мне потом рассказал знакомец унтер Четвертаков, как они на германца пошли, когда он взялся по нам тяжелыми снарядами кидать и жечь всё кругом.
Ну, мы германцу ещё покажем, где тут раки зимуют. Писать боле некогда, надо исполнять обязанности.
Крепчайше Вас целую, дорогая маменька и отчиму моему Валерию Ивановичу привет и низкий поклон, когда брали Лодзь, такой польский город, я успел заскочить в часовую лавку и для отчима купил тонкий инструмент. Бог даст вернуться живым, будет ему польская презента.
И всем, кто меня знает привет и поклоны.
А со старшим прикащиком, маменька, встретитесь, ему не кланяйтесь, он мне при ращете пяти рублей недодал. Вы ему непременно напомните.
Ваш любящий сын Александр.
Генваря 8го дня сего 1915 года.
***Дражайшая моя и благоверная супружница Марья Ипатиевна.
Пишет вам ваш супруг Инакентий. Пишу вам с польскага фронта. У нас тута всё хорошо. Погоды стоят ясныя. Поляки люди добрые, тока по нашему ниче не разумеют. Мы ихнюю речь понимаем а оне нашу не больно. Погоды у нас стоят добрые только морозу нету а потому снег лежит бутта зря. Кормешка добрая кормят как на убой тока рыбки хочется а так все дают и каши многа. И нет никакой опасности. Медалю мне серебряную дали егоревскую за храбрость и бравое дело ишо в октябре месяце так и ношу ея на рубахе тока под шинелию и потому не видать тока када сыму и все завидуют. Я такой у нас в полку почитай первый окоромя ахвицеров те через одного кавалеры. У нас всё спокойно и как нет войны никакой. Польша ровная аки стол или наш байкал батюшка кады льдом станет такая ровная польша, у нас говорят курица не птица польша не заграница. Тока враг у мене тута завелся Жамин прозывается чево ему от меня надобно не пойму вовсе завидки штоль завидует а многие завидуют покуда я тута один егоревский кавалер. Вы не подумайте чево я кавалер но тока по медали а других баб тута нету. Есть оно канешно баб много полячки но мы при конях и нам оглядываться некада. Так што не думайте плохого я живой и здоровый чего и всем желаю и приветы шлю и желаю здоровья и всяческого добра и сестрице вашей и свояку и его семейству всему и сынам его подрасли штоль. И батюшке нашему отцу Василию дай Бог ему здоровья и всяческого благоденствия.
Ваш супруг Инокентий.
И Крещение праздновали как положено а морозов тута нету одно слово Польша. А Сашку Сомова убило вчерась схоронили я вам про него сказывал одначе не уберегся. Одначе наше дело военное вот а што в газетах пишут што тут война тута жестокая не верте воюем помаленьку страху нету.
Всегда ваш Инакентий Четвертаков.
Январямесяца 8 числа 1915 года от Рождества Христова.
А ище сходите на могилку к матушке моей и батюшке и брату старшому Ефиму пускай, што не в энтой могилке они лежат а на дне байкала моря батюшки а отцу Василию обскажите он все правильно исполнит. И сеть мою, что из китайскага шолкавага шнура плетена никому не давай а заявится Мишка гуран с того берега скажи ему мои слова приветные пущай медведя многа не бьёт пущай мне малеха оставит. А припрет меду, бери не сумлевайся скока даст мед у него добрый помнишь как евоной медовухой вся нашенская свадьба упилася и это с трех то ведер. А сама не пей без мене хотя ты и солдатка дак я ишо живой.