Из тёмных закопчённых от гари углов этой древней баньки смотрели на неё своими глубоко осуждающими глазами какие-то ветхие иконы, источающие внеземные космические волны, то ли с нереально далёкого Ориона, то ли с мифического Арктура. Было страшно и одновременно заманчиво находиться вблизи этого страха, как бы чувствуя свою сопричастность этой будоражащей душу вселенской жути.
Тьма, страх, истерзанное и распятое тело на кресте, заунывные голоса испуганных прихожан, всё это наполняло существовании Авздотьи какой-то особой значимостью.
О сладостный мир смерти и влечения к ней! Мир мёртвых, скрытый от нас ореолом непроницаемой тьмы. Сколько очаровательных открытий лежит на пути к этому удивительному миру. Всё светлое в жизни было как будто запрятано ею в кладовку, из которой ничего не могло выбраться наружу, чтобы нарушить незыблемость устоявшегося царства страха и лелеемой ею жути.
Безусловно, что и сама страна, в которой родилась Авздотья, давала пищу для страшных размышлений и трепета перед неизбежной карой Ойца Небеснаго и суровым персидским взором строгой женщины в чёрном, которую именовали Богоматерью, суеверно крестясь при этом три раза, рисуя в воздухе перстами символический инструмент древней римской казни.
Живописными были и сами окрестности, в которых испокон веков прозябали местные жители, как будто бы созданные рукой средневекового мастера эпатажа Иеронима Босха.
Старые покосившиеся избы, заросшие бурьяном и душистой крапивой; тёмные и глубокие овраги, полные инфернальных испарений и страшных, вполне оправданных, предчувствий.
А «добрые» детские сказки, в которых люди ели людей, жаря их в печи, травили друг друга или превращали в жаб; потом сказания про каких-то замурованных в стены цариц и цесаревичей, рассказанные на ночь «добрыми» бабками и няньками; или про страшные сатанинские пытки в казематах жуткого царя Ивана Грозного.
Вся эта византийская печаль и ужас, если честно, производили на Авздотью амбивалентное воздействие: она и ужасалась до жути и, одновременно, какое-то сладкое ощущение вечной тайны сосало у неё под ложечкой, как будто делая её сопричастной этой мрачной космической мистерии.
Бродя по кривым, как её собственная судьба сельским дорогам, полных ям и колдобин, она словно в горячечном бреду всё время повторяла стихи серебряного поэта не от мира сего Велимира Хлебникова, как будто бы специально для неё им написанные:
«Точно больными глазами,
Алкаю, Алкаю.
Смотрю и бреду
По горам горя,
Стукаю палкою».
Правда интересно, почему вокруг один кошмар и ужас? часто задавалась Авздотья этим странным вопросом. Вот и сейчас, узнав на уроке родной литературы, чем закончилась судьба фрау Карениной, она опять задумалась об этом. Нет, не то, чтобы думанье было её коньком, но, ознакомившись с литературными судьбами таких персонажей, как Печорин, Раскольников, князь Балконский, наконец, volens-nolens, задумаешься об этом.
Ведь кто-то же всё это делает! Или может быть, подумаете вы, что князя Достоевского весь этот инфернальный мрак заставляли писать рептилоиды или орионцы? А сиятельный граф Толстой не сам разве извлекал эти мысли из своей головы, а с помощью гиперболоида инженера Гарина?
Впрочем, всё это чепуха.
Может быть какой-то страшный недуг поразил всю эту страну ещё с древних времён? опять начала свой внутренний диалог Авздотья, например, какой-нибудь русский сплин или древнерусский рак?
Надо сказать, что в той местности особым культовым шиком были похороны и всё, что было связанно с заупокойными ритуалами. На похороны и поминки все шли как на праздник.
Никакой Первомай и День Октябрьской звезды не могли сравниться с этими истинно народными гуляньями: бабки истошно скулили, вызывая своим заупокойным воем ужас и трепет в душах собравшихся на тризне; гречишные блины и кутья съедались во славу вечной жизни новопреставившегося, а мутный шмурдяк, изготовленный на буряке и картофеле в больших количествах выпивался за упокой души усопшего и за его «комфортное» пребывание в мире ином.
Как древние мантры повторялись за столом такие совершенно бессмысленные фразы, как «Все там будем» или «Бог дал, Бог взял» и тому подобная ахинея.
Согласно древнему ассирийскому культу, покойников клали в гроб-лодку без вёсел, обитую кумачом, из-за чего этот ритуальный объект напоминал собой космический спутник, правда отправляли его после завершения мероприятия не ввысь, а в диаметрально противоположенном направлении в сырую землю, в глубокие хтонические недра.
Согласно древнему ассирийскому культу, покойников клали в гроб-лодку без вёсел, обитую кумачом, из-за чего этот ритуальный объект напоминал собой космический спутник, правда отправляли его после завершения мероприятия не ввысь, а в диаметрально противоположенном направлении в сырую землю, в глубокие хтонические недра.
Приметы в той стране тоже были странные: например, если на вашем пути встретятся похороны, то будет вам счастье, а проживание напротив кладбища вообще считалось редким везением. Был ещё такой суеверный изыск как наступить в говно, особенно собачье, тогда пределов этой радости не было бы вообще.
Наверное, жизнь Авздотьи Педровны могла бы сложиться иначе, если бы она имела возможность ознакомиться с редким по красоте и грациозным по замыслу высказыванием одиозного немецкого философа Мартина Хайдеггера «Человек не господин сущего. Человек пастух бытия», но к счастью или к несчастью она никогда не знала о его существовании, к тому же, Хайдеггер считался оголтелым фашистом в среде славянских интеллектуалов, и его мысли в той стране не приветствовались совсем.
Все эти мелочи, на первый взгляд, создали у Авздотьи весьма стройную систему влечения к смерти и искреннего желания к ней прикоснуться как можно скорее. Там, где обычные люди по глупости своей ищут радости бытия и счастья, она скрупулёзно выискивала атрибуты смерти и её физического проявления.
Просто так радоваться жизни могут только моральные уроды и абсолютные дегенераты, не способные страдать и чувствовать боль окружающего мира. Ведь вокруг нас смерть сеет свой урожай и скалит свою ненасытную волчью пасть, так часто думала про себя она и при этом наслаждалась одной, только ей известной, правотой в этом вопросе. Впрочем, с ней об этом и так никто не дискутировал.
Была ли у Авздотьи семья и дети? Автор не может ответить на этот вопрос однозначно, так как не знает точно, но надеется, что нет, так как понятно даже самому отсталому буряту, лишенному какого-либо понимания насчёт вечного противоборства добра и зла, что такая семья была бы воистину несчастной и проживала бы в тягчайших условиях вечного невроза и глубокой мистической паранойи.
Здесь, право, стоит на мгновение остановиться и пойти путём метафор и иносказаний, к чему были склоны наши далёкие предки, нашедшие когда-то свой тихий и безопасный Эдем за прочными монастырскими стенами в горных массивах Лигурии и Пьемонта, сразу после окончательного падения Римской империи, которую историографы именовали великой.
Бывают такие острые камни, которые лежат в русле реки и тщательно сопротивляются отдаться силе и влиянию мощного водного течения, но в конечном счёте, спустя тысячелетия, они превращаются в валуны, обтекаемые и круглые, поддавшиеся водной стихии, которая изменила их форму.
Так и Авздотья, в начале проявляла попытки с некоей долей критики относится к своему увлечению смертью и потусторонней романтикой, пока невидимые силы с той стороны нашей реальности не прибрали её к своим рукам окончательно.
Видимо, был в чём-то прав тёмный германский философ, породивший из небытия в этот мир Заратустру и изрёкший следующую мысль «Когда долго смотришь во тьму, то рано или поздно тьма сама начинает смотреть в тебя».
Авздотье нравилось смотреть во тьму, в кромешный мрак некрофилических бездн. Она находила в этом успокоительную усладу и почти буддистскую медитацию. Она была в этом сильна и величественна словно английская королева Мария Стюарт, когда-то упивающаяся кровью и стенаниями своих невинных жертв.
Разум Авздотьи никак не мог понять людей, которые предпочитали отдых на берегу реки, в парке или поход в театр, например, посещению какого-нибудь старого кладбища, где столетние мертвецы громоздились поверх двухсотлетних, а те в свою очередь подвергали гнёту сверху совсем уж ветхих допотопных покойников, давно уже превратившихся в глину и песок.
Сколько элегии было в этих кладбищенских прогулках, сколько особого наслаждения было в чтении надгробных текстов, которые открывали для страждущего и пытливого ума такие поэтические глубины, на которые не способна не одна книга, разве что, кроме «Тёмных аллей» Ивана Бунина.
Эта книга являлась для Авздотьи своеобразной библией для меланхоликов и духовных страдальцев всех мастей, особенно восхитительное повествование «Часовня» в конце книги, которое она наизусть повторяла всякий раз, оказавшись на кладбище: