И чего никто не то что не знает, а попросту не берёт в голову хотя все это видят каждый день и каждую минуту: он, Гриша Суходольский, весь в мать, в маму: и кудрями, и глазами, и всеми чертами.
И манерами укромными, женственными: он рос без отца.
Мать была в разводе вскоре после его рождения.
Мир, в котором умирают
В армии, в морфлоте, он целых четыре года
Зато от командования, с далёкого Севера, матери, Елизавете Михайловне, как же иначе, благодарственные письма!
Сам он, Григорий, в отпуск приезжал дважды и по месяцу.
В первый раз почти наголо стриженый!.. и ещё худее и теперь со строгостью какой-то особенной.
Второй раз приезжал уже пополневший и задумчивый
Оба раза как-то и где-то встречался со своей Зоей. Хотя та училась в областном городе, в пединституте.
По приезде и по уезде выпивал. Взрослый! Красного вина.
В конце службы, к весне, было от него матери письмо: мол, командование предлагает ему остаться служить на сверхсрочной
Тем более тем более у него там, в том военном городке есть подруга
Как всегда горда была Елизавета Михайловна своим сыном, но тут вдруг испугалась безотчётно, необъяснимо
Ответила ему в письме так что эти слова её старуха-мать запомнила: «Дорогое дитятко, возвращайся!»
Возвратился и за радостном застольем вдруг попросил вполголоса у матери: нет ли у неё «медицинского», ну, в смысле спирта.
Как не быть, налила стопку.
Поинтересовалась тут «кое о чём» с непривычным волнением
Сын ответил неохотно, мол, «там» был тоже спирт, правда, «другой»
И с первого же дня только от него и речей: жениться! жениться!
Как бы полагалось вернувшимся из армии первое дело: устроиться на работу
Но у Григория была другая ситуация: Зоя его, Зоя Смирнова, в это лето как раз оканчивала свой институт, и её должны были «распределить» куда-то, может быть, далеко отрабатывать три года
Что же, к концу лета у Григория подросли его кудри. Но уж не такие как бывало.
Ну и свадьба.
На свадьбе широкой, деревенской была даже дальняя родственница из Москвы: вся из себя городская необыкновенная: и платье, и губы, и причёска и самая красивая за всем столом
Она Григорию была ровесница Григорий поглядывал на неё грустно морщась
Молодые уехали на Урал.
Через три года вернулись. Уже с ребёнком.
Григорий там, в школе же, работал поскольку он без всякого образования физруком.
Остались бы в тех краях и навсегда но но Григорий стал запираться в спортзале с незамужней учительницей
Мир, в котором мёртвые в ожидании мечтаний
Суходольскому не дойти даже, что посреди деревни, до магазина.
Ноги болят.
А как бегал годами к его открытию помогать продавщице-подружке ящики таскать!
Семенит откидывает по-женски руку в сторону и вперёд ладонью: ну как, бывало, и его шустрая мать
Лежит. На диване в зале. С какой-нибудь книжкой или просто с телевизором. Тут и спит.
Зоя Викторовна уже завуч в местной, куда деваться, в родной, школе.
Сам Григорий тоже порабатывал до недавнего времени там: учителем трудового обучения.
Теперь выходит, что называется, на улицу только до верхней ступеньки на крыльце.
Иногда в доме он вдруг падает на пол.
Начинает темнеть лицом.
Жена мигом к нему с открытой уже бутылкой водки.
Закидывает его лысую голову.
Разжимает ему зубы приготовленной также заранее стальной столовой ложкой.
Вливает ему в рот
И он начинает краснеть моргать глазами залезает опять на свой диван
Однажды она, Зоя Викторовна, со свекровью, со старой Михайловной, и ещё с соседкой, тоже их, хозяев, когда-то одноклассницей, сидели разговаривали в прихожей.
И вот.
Суходольский подошёл к двери и через порог помахал уверенно, словно космонавт, им рукой!
Потом спокойно лёг на пол.
Ярославль. 3 и 5 сентября 2020
Прости и уйди
Не надо было её убивать
Много, много он всего разного наслушался и насмотрелся за эти восемь лет, а больше как бы само собой понялось: можно было бы просто дать ей по морде, потом, конечно, запить и, в конце концов, предупредить её, мол, только ещё раз посмей а убивать её, бабу, не надо было.
Он глядел вокруг глазами огромными словно бы из какого-то сна и словно бы в какой-то другой сон.
И не замечал, по непривычке, этого о своих таких округлённых глазах.
Главное же кажется и кажется: на тебя смотрят! только на тебя все тут и смотрят!
Ведь всего неделю, как говорится, «со свободной совестью»
Но так только говорится.
Пока
Удивления всякие мелкие были в нём и хорошо, правда, что хоть есть чему удивляться. Не зря же возвращался.
Как расплачиваться в троллейбусе как зайти в любой магазин
Да и просто: как люди идут как разговаривают как смеются
И в деревне то же.
Тут настоящий асфальт!
Крыши вон теперь некоторые в каких-то металлических, что ли, ребристых зелёных-синих листах
А палисадники чуть ли не в тех же решётках в проволочных сетках-клетках!
И пока такое удивление удивление ли только это?..
Может быть, это и в самом деле какое-то начало.
Настроение такое будто ты с того же поезда только что сошёл, идёшь уж по перрону и вдруг видишь в окне вагона, в котором ехал, свою забытую вещь
Настроение такое.
Пока.
Всё осталось в нём с его молодости: кряж, торопливая сбивчивая речь, голубые, с чёрной точкой зрачка, глаза
И даже обыкновение накрывать эти глаза верхними веками как бы полусонно: или стыдливо, или надменно
Только теперь коротко стрижен.
И всё лицо в бороздах в глубоких
Но и в глазах, и в осанке, и в походке та же уверенность и стать, какие бывают только у красавцев.
Он впервые впервые в жизни почувствовал стыд или что-то вроде стыда за свою такую повадку-выправку.
Шёл он по деревне и вся она, а не только какие-то женщины у магазина, смотрела на него.
Юрка Шустров вернулся!
Ещё бы: теперь у всех, говорят, эти самые, как их, мобильники.
Помнит, небось, вся округа и его красоту, и его силу ну и всё остальное.
Невысок но примечательно широк в плечах и с пышной копной белокурых кудрей.
И улыбчивый, белозубый. Только внезапно.
Долго молчит и вдруг тараторит что-нибудь насмешливое.
В походке торопливый а как уж стремителен и ловок в драке!
Школу прошёл, конечно, кое-как. И сразу в город. Там на завод. Кем ещё, грузчиком.
А жену увёз с собой.
Отсюда, из деревни.
Самую красивую.
И он к дому Тихоновых.
Заходил ли в деревню, кто жив, к своим?..
А сразу к Тихоновым!
Не заперто!
Не увидели, значит, его в окно, и не успел ещё никто позвонить.
А вон кто-то у них на огороде Там пусть
И он по крыльцу, по коридору в прихожую.
Очумев немного от запаха, ничуть не забытого, жилого дома
Хозяйка!
Коротко. Требовательно.
Но по комнатам тихо
Кто есть!
Голос звонкий. Дерзкий. Будто девичий.
Шевельнулась шевельнулась чуть занавеска на печке.
Тёть Шур!
Кратко. Как приказ.
Палец там, с печки, отвёл немного занавеску
Знаю! Здесь ты!
Глаза
Те, что нужны.
Глаза далёкие: в глубоких коричневых впадинах
И не моргали.
Как стали они, эти глаза, теперь глубоко!
Видно, она, тётка Шура, и не слезает с печки
Он, глядя вверх, подождал немного.
Но глаза не моргали
Бледно-голубые. В красных, будто так нарочно изуверски подкрашены, ободках.
И они, эти глаза, словно бы видели его ещё минуту назад!
Он всё понял
Затем и пришёл.
Тёть Шур. Прости.
Они, глаза, там, на печке, будто чего-то мысленно поискали чем бы кинуть?.. но ничего не нашли
Уходи.
Устало и настойчиво и словно бы, опять, в сотый раз.
Голос тот же: был скандальный теперь сухой и тихий
Значит, он пришёл.
Пришёл!
Тёть Шур. Прости.
Глаза те хоть и не моргали, всё искали ещё чего-то
Уходи.
Наконец он словно бы сладко забалдел.
Долгожданно.
Тёть Шур. Прости.
Уходи.
На крыльце, в коридоре уже топали, топали!
Вбежали, что ли, двое.
Захрипели, зашипели.
От удушья.
Не могли ничего внятно сказать, крикнуть.
От злобы. От ненависти.
Вытолкали его, податливого, на улицу.
Он почувствовал: хватки к его бокам были брезгливые
Он пошёл опять по деревне но уже как бы на каждом шагу увязая и глядя теперь себе под ноги.
Не на кого теперь и глянуть: всем вокруг, судя по всему, даже и непонятно что такое путь к свободе
И словами об этом не растолковать.
Мелькали вот всё перед ним те загорелые лица и плечи дочь старшая тётки Шуры и внук тётки Шуры.