Что? говорит Мидж.
Попросту отказалась от еды, говорит он.
Зачем? говорю я и, пока это говорю, снова чувствую всем своим нутром вкус тоста.
Потому что она была типа анорексички, говорит Мидж, и пересмотрела собственных фоток в журналах.
Потому что ей больше ничего оставалось, говорит мне дедушка поверх головы Мидж. Тогда все так поступали из протеста. Мы бы все так поступили. Я бы тоже так поступил. И вы.
Уж я-то нет, говорит Мидж.
Как миленькая. Ты бы тоже так поступила, если бы больше ничего не оставалось. И тогда Жгучую Лили заставили есть.
Как так? говорю я. Нельзя же заставить кого-то есть.
Вставили в горло трубку и засунули в трубку еду. Вот только по ошибке вставили не в то горло в дыхательное, и закачали еду прямо в легкие.
Зачем? говорю я.
Фу, говорит Мидж.
Роб, говорит бабушка.
Они должны знать, говорит дедушка. Это правда. Так было. И после того, как ей засунули в дыхательное горло трубку, Лили очень сильно заболела, так что пришлось выпустить ее из тюрьмы, иначе бы она умерла. А это было бы очень плохой рекламой для полиции, для тюрьмы и для правительства. Но когда Жгучая Лили поправилась, ввели новый закон, который гласил: «Как только одна из этих девушек вылечится на воле, а не будет умирать здесь в тюрьме, у нас на руках, будто это мы ее угробили, можно тут же снова ее арестовать». Но знаете что?
Что? говорю я.
Что? говорит Мидж.
Жгучая Лили постоянно проскальзывала между пальцами. Она вечно выходила сухой из воды. Вечно поджигала пустые здания.
Она что, чокнутая была? говорит Мидж.
Только пустые здания, заметьте, говорит дедушка. «Я никогда не подвергну опасности ни одну человеческую жизнь, помимо своей, сказала она. Входя в здание, я всегда кричу, чтобы убедиться, что там никого нет. Но я буду заниматься этим, сколько понадобится, чтобы изменить мир к лучшему». Вот что она сказала в суде. Она называла себя в суде кучей разных имен. Лилиан. Ида. Мэй. Тогда еще не знали, как нынче, внешности каждого из нас, и она могла проскользнуть между пальцами, как проскальзывает вода, если зажать ее в кулаке. Тогда еще не пользовались кинопленкой и фотографиями, как нынче, чтобы знать, кто каждый из нас такой.
Я поднимаю руку, свернутую в кулак. Разжимаю ее, затем сжимаю.
И она продолжала этим заниматься. А полиция все время за ней охотилась. И мы знали, в следующий раз она точно умрет умрет, если ее снова поймают, ведь она слишком ослабла и уже не переживет этих голодовок. И вот однажды вы слушаете?
Да, говорим мы.
Однажды, говорит дедушка, ко мне пришла одна наша подружка и сказала: «Завтра ты должна будешь нарядиться посыльным».
Что еще за посыльный? говорю я.
Тс-с, говорит Мидж.
Я была невысокая, говорит дедушка. Мне было девятнадцать, но я могла сойти за двенадцати- или тринадцатилетнюю. И я немного смахивала на мальчика.
Ну да, говорит Мидж, ведь ты же им и был.
Тс-с, говорю я.
И я проверила одежду, которую она принесла мне в сумке, говорит дедушка. Одежда была довольно чистая, не слишком вонючая, слегка пахла кожей, слегка пахла парнями.
Фу, говорит Мидж.
А как пахнут парни? говорю я.
На вид казалось, она будет мне впору. И кто бы мог подумать подошла. В общем, я надела ее на следующее утро и села в продуктовый фургон, который остановился рядом с моим домом. И девушка, что вела грузовик, вышла, а за руль сел парень, и, выходя, она поцеловала парня. А перед тем как залезть под брезент в задней части фургона, девушка дала мне свернутый комикс, яблоко и корзину со всякой всячиной чаем, сахаром, капустой, парой морковок. И сказала: теперь натяни пониже фуражку и уткнись головой в комикс, а когда выберешься из фургона, грызни яблоко. В общем, я все это сделала сделала, как она сказала: раскрыла наугад комикс и держала его перед собой, картинки всю дорогу прыгали перед глазами, и когда мы добрались до нужного дома, парень за рулем остановил фургон, входная дверь дома открылась и женщина крикнула: «Все хорошо! Он здесь!» И я зашла сзади, как обычно делали посыльные, прикрываясь комиксом и два раза откусив от яблока, а оно было большое яблоки тогда были гораздо больше, в те времена, когда я была девушкой.
В этот раз Мидж ничего не говорит. Она жадно слушает, я тоже.
И в коридоре большого старого дома я увидела себя в зеркале, только это было не зеркало и это была не я. Это был кто-то другой, одетый точно так же: привлекательный парень в точно такой же одежде. Но он был очень, очень красивый, и так я поняла, что он не я, а я не он.
В этот раз Мидж ничего не говорит. Она жадно слушает, я тоже.
И в коридоре большого старого дома я увидела себя в зеркале, только это было не зеркало и это была не я. Это был кто-то другой, одетый точно так же: привлекательный парень в точно такой же одежде. Но он был очень, очень красивый, и так я поняла, что он не я, а я не он.
Роб, говорит бабушка.
Он был красивый, хотя очень худой и бледный, и он широко мне улыбнулся. А женщина, которая провела меня по дому, перевернула корзину, так что продукты рассыпались по всему полу, будто продукты ее не волновали, а потом передала пустую корзину красивому парню и велела мне отдать ему комикс и яблоко. Парень легко закинул корзину себе на руку и распахнул комикс у себя на ладони, затем и сам откусил от яблока в другой руке и, выйдя в дверь, обернулся и подмигнул мне. И тогда я увидела. Это был никакой не парень, а прекрасная девушка. Сама прекрасная Жгучая Лили, одетая, точь-в-точь как я, повернулась и подмигнула мне.
Дедушка подмигивает бабушке.
Да, Хелен? говорит он.
В древности у кельтских племен, говорит бабушка, женщины пользовались привилегией. Всегда нужно бороться за то, что потерял. Даже если не знаешь, что у тебя это вообще когда-нибудь было. Она поворачивается к телевизору. Господи. Шесть ноль, говорит она и качает головой.
Я хочу французский макияж глаз, говорю я.
У вас и так уже есть какой угодно макияж глаз, говорит дедушка, благодаря таким девушкам, как Жгучая Лили. И знаете что, знаете? В тот же день она добралась до самого побережья, где за много миль ее поджидала лодка, а полиция, следившая за домом, даже не догадалась, что Лили там была и оттуда уехала.
Дедуля, ты что, спятил? говорит Мидж. Ведь если все посчитать, даже если б ты был девушкой, то должен родиться еще в начале столетия, ну да, в смысле ты старый и все такое, но не настолько же.
Мидж, моя милая горячая циничная душенька, говорит дедушка. Ты еще узнаешь о той надежде, что превращает события в историю. Иначе для твоих собственных великих истин не останется никакой доброй надежды, а для твоих собственных внуков никаких добрых истин.
Меня зовут Имоджен, говорит Мидж и спускается с его колена.
Бабушка встает.
Вашему дедушке нравится думать, что все истории на свете должен рассказывать он, говорит она.
Только самые важные, говорит дедушка. Только те, что нужно рассказывать. Некоторые истории рассказывать всегда нужнее. Так ведь, Антея?
Так, дедуля, говорю я.
* * *Ну да, все так, сказала Мидж. А потом ты сразу же вышла на улицу и кинула камень в окно кухни, помнишь?
Она показала на окно, которое теперь находилось прямо перед нами, с нарциссами в вазе и шторами, за которыми она ездила в самый Абердин.
Нет, сказала я. Вообще этого не помню. Не помню ничего такого. Помню только что-то о «Свидании вслепую» и о том, что всегда были тосты.
Мы обе уставились на окно. Это было то самое окно, но, конечно, другое, почти пятнадцать лет разницы. Не похоже было на то, что его когда-нибудь могли разбить или что оно когда-нибудь хоть чем-то отличалось от того, каким было сейчас.
Оно разбилось? сказала я.
Ну да, разбилось, сказала она. Конечно, разбилось. Вот какой девчонкой ты была. Надо мне было это вписать в твой психологический портрет для «Чистоты». Чрезвычайно внушаема. Бездумная бунтарка.
Ха, сказала я. Уж это вряд ли. Я никакая не внушаемая. Я кивнула головой на фасад дома. Я имею в виду, кто пошел и купил мотоцикл за несколько тысяч фунтов лишь потому, что на нем было написано «БУНТУЙ»? сказала я.
Да я не поэтому его купила, сказала Мидж, и ее шея покраснела до самых ушей, как тот мотоцикл. Просто цена была подходящая, ну и подходящая форма. Я купила его не из-за какой-то дурацкой надписи.
Мне уже было стыдно за то, что я сказала. Мне стало стыдно, как только слова слетели с губ. Вот на что способны слова. Ведь теперь, возможно, она уже никогда не сможет без задней мысли сесть на этот мотоцикл, и виновата буду я. Возможно, для нее я испортила мотоцикл. Я уж точно ее разозлила я поняла это по тому, с каким спокойствием она властно указала, чтобы я не опаздывала, и велела, чтобы я не называла ее Мидж на работе, особенно перед Китом. Затем она так бесшумно защелкнула за собой входную дверь, что это показалось оскорбительным.
Я попыталась вспомнить, кто там у них в «Чистоте» был Китом. Все выглядели одинаково: боссы со слегка англизированным акцентом и модненькими гладко бритыми головами. Все выглядели староватыми для подобных стрижек. Все выглядели почти лысыми. Все выглядели так, что любого из них можно было назвать Китом.