Я кинулся к своему завотделом, а тот от души всхохотнул: эх, мол, чему вас только на журфаке учат деревня! Там же частица «не» будет «непосредственный» и её, эту частицу, позже, ручным набором вставят. «Фонарик» называется на журналистском сленге запомни, мол, студентик
На следующий день зиловские работяги развернули родимую многотиражку и кто со страхом, а кто и с наслаждением узнали-вычитали о «посредственном участнике» минувшей войны. Редактора «Автозаводца» разжаловали в простого парторга цеха, ответсека и того дежурного рюмашечника турнули из партии и с работы. А я потом жарко доказывал на факультете, что я не верблюд
Мои надежды на очищающий экзамен меня подбадривали. Литературу я всегда сдавал с ходу и на «отл.». Вот и на сей раз, мельком глянув на вопросы, я тут же вызвался отвечать. Экзаменаторша сухая, без определённого возраста и без ярко выраженных половых признаков дама, известная в узких кругах литературовьедка Полина Абрамовна Серая слушала мои рассуждения о борьбе литгруппировок в 20-е годы вполуха, записывая что-то своё в тетрадь. Когда же я перешёл ко второму вопросу «Поэзия Н. Рубцова в контексте времени» вдруг оживилась, заволновалась, принялась сбивать меня. Да что случилось-то? Я начал сам горячиться, доказывать своё, но ей ответ мой явно не нравился.
Вы слишком преувеличиваете талант этого поэта, наконец сухо подытожила докторша филнаук. Он далеко уступает, например, Пастернаку или Мандельштаму. Журналисту необходимо разбираться в поэзии.
Но как же! вскричал наивно я. При чём тут Пастернак с Мандельштамом? Хорошие поэты! Но в связи с Рубцовым сразу всплывает в памяти имя Сергея Есенина, его «тихая» поэзия
Это у Есенина-то тихая поэзия? голос окололитдамы стал ещё суше. Довольно.
Она склонилась над моей зачёткой и нервно что-то в ней накорябала. Я взял, глянул «хор.».
П-п-позвольте, я даже начал заикаться, но у меня никогда по литературе не было четвёрки это невозможно!
Теперь есть, она смотрела на меня холодно и даже с ненавистью.
И вдруг до меня дошло, я понял сердцем: не меня она так ненавидит Рубцова с Есениным! Вот тебе и профессор русской литературы
В ДАС я приехал с огнетушителем «Кавказа» в портфеле. Аркадий уже кейфовал дома довольный и вполпьяна: огрёб зачёт по коммунизму и привычный трояк по лит-ре. Гуляй, ребята! Ленка пока не появлялась, да я и предчувствовал ссора-обида опять затянется, и сегодня Елену Григорьевну вряд ли стоит ожидать. Да и дьявол с ней! Где-то задержалась и Аркашина Анжелика . Мы пустились в загул вдвоём.
И вот тут я получил оглушительный, жестокий удар ниже пояса В прямом смысле! У меня вдруг обнаружилась-проявилась глазная болезнь: приспичило отлить паршивый ядовитый «Кавказ», и только я приступил к процедуре глаза мои от боли полезли на лоб. Я глянул на себя в зеркало этими выпученными идиотскими глазами и мгновенно понял влип. Это точно, как ещё её именовали в студенческом фольклоре, птичья болезнь: не то два пера, не то три пера.
Я взвыл. Кинулся из ванной к Аркаше: что делать? Как быть? Аркадий был по этой части уже дока: он вместе с первым опытом любви подцепил тогда, на первом курсе, от мясистой Лизаветы и подарочек. Аркаша осмотрел-обследовал меня и философически резюмировал:
Мужик всё должен испытать. Да-а-а Теперь слушай сюда: первым делом пить нельзя. Ни грамма! А завтра к Лазарю Наумычу в диспансер.
Я кинулся искать эту стерву. Клянусь, я бы тут же на месте убил её! Но Бог её в тот вечер спас она не ночевала в ДАСе.
На следующий день, прибежав из больницы, уже с первым бициллиновым зарядом в заднице, я ворвался в 307-ю. Она спала сладко, уткнув нос в подушку. Я сдёрнул одеяло.
Одевайся!
Девчонка-соседка из своего угла молча испуганно смотрела. Эта же тварь попробовала куражнуться: спать, мол, хочу отстань.
Одевайся, без крика, страшно повторил я.
Лицо моё, я чувствовал, побелело насмерть. Она испугалась. Молча вскочила, накинула халат. Я схватил её цепко за руку, поволок из комнаты, по коридору, вверх по лестнице она чуть не падала, теряя сабо. Встречные дасовцы шарахались от нас. Я отпер дверь, втолкнул её в комнату, повернул ключ на два оборота, скрестил руки на груди и молча начал на неё смотреть. Она вдруг испугалась всерьёз, прижалась лопатками к шкафу.
Ты чего, Вадь? Я у родственников ночевала Правда, правда!
Я разлепил пересохшие губы, прохрипел:
И ты на этот раз от родственников уже сифилис мне привезла?
Какой сифилис? распахнула она глаза. Ну и шуточки!
Шу-точ-ки?! взревел не своим голосом я и схватил со стола прикрытый газетой охотничий складной нож. Мы им безобидно чистили картошку и резали хлеб, но лезвие у него мощное, широкое убойное.
С-с-сука! я наотмашь замахнулся
И в этот миг я увидел её глаза заспанные, ненакрашенные, детские, переполненные недоуменным страхом. Она смотрела почему-то не на лезвие, а прямо мне в лицо. Бледность высветлила скулы. Рот её начал приоткрываться для последнего предсмертного крика
Что-то дрогнуло во мне. Но движение руки уже началось, убийственный удар остановить уже было нельзя.
Я дико взвизгнул, бросил левую руку, ладонью вниз, на плоскость стола и ударил.
Нож с хрустом вошёл в мою плоть, пробил её насквозь, пригвоздил к дереву. Брызнула кровь.
Я тупо смотрел на перламутровую рукоять она покачивалась.
Лена вскрикнула и закрыла лицо руками.
Глава IV
Как я потерял и руку, и голову
1
Утром, уже в девять, мы с ней были в вендиспансере.
Всю дорогу, два квартала, вышагивали молча: я впереди, она сзади. Я знал: теперь я не скажу с ней ни слова, ни полсловечка что бы ни случилось уже бывали в моей жизни случаи, когда неделями я, психанув, не разговаривал с родной матерью. Я ещё накануне замолчал, когда она, Лена, бросилась было ко мне с лепетом, слезами, руку раненую хватать начала. Я только процедил: «Завтра к девяти идём в больницу вместе», и вывел её за порог.
В коридоре венерической лечебницы, несмотря на столь ранний час, уже толпились жертвы своего темперамента обоего пола. Я сел в мужскую компанию-очередь, Лена пристроилась напротив, среди баб, бабёнок и девах. Там сидели сучонки и моложе её совсем школьницы-семиклашки. Впрочем, кожных хворей на свете немало, бывают заразы и безрадостные. Лена сидела, уткнувшись взглядом в затёртый пол, уши её горели. Она была без косметики, гладко причёсана, в длинной тёмной юбке, белой кофточке с глухим воротом: ни дать ни взять воспитанница института благородных девиц. Над её головой яркий плакат с голой грудастой проституткой предупреждал: «Не соблазняйся пожалеешь!» Груди простипомы с чудовищными сосками были почему-то ядовито-фиолетового цвета и орангутанг пьяный вряд ли соблазнился бы.
В руке моей пульсировала боль. Ладонь, туго спеленатая бинтом, густо благоухала «Шипром». Перевязку мы с Аркашей делали ночью, уже под утро, так что йод или зелёнку искать не то время, да и недосуг. Из-под повязки торчали лишь кончики пальцев. Я мог шевелить только большим и мизинцем, безымянный же, средний и указательный распухли и горели огнём.
Два мужика рядом со мной разговорились. Я прислушался, отвлекаясь от корявых дум и боли.
Хе, да я уж восьмую ходку делаю, ветеран здешний, весело, с аппетитом жаловался худой, похожий на слесаря-алкаша. Прямь напасть какая-то: как залезу на новую бабу, так глянь и закапало. Уж не повезёт, так и на родной сестре триппер словишь
Ты што, с сестрой родной, што ли? раззявил рот губастый и упитанный его собеседник.
Со сродной! Совсем, «што ли»? Поговорка это такая, про сеструху-то А ты чего, тоже с этим?
Губастый скривился, вздохнул.
Эх, если б! Я бы от радости сплясал щас Сифон у меня проклятый. Никак не отцепится. Нахрадила одна стерва ещё в позапрошлом ходу вот и маюсь. Всехо-то разочек и трахнул её, а вот Хадина!
Я непроизвольно отодвинулся от сифилитика, с содроганием подумал: «Чёрт, а ведь и мои анализы ещё неизвестно что показали Как оглоушит сейчас Лазарь Наумыч, обрадует»
Старый циник упёр в меня свой чудовищный рыхлый багровый шнобель и брезгливо поинтересовался:
Привёл свою коханую?
Привёл, буркнул я.
Зови, а сам подожди за дверью.
Я вышел, кивком позвал Лену. Она суетливо, жалко привскочила, заспешила под взглядами очередей в кабинет.
Минут через десять она выскользнула обратно и так же, опустив очи долу, пошла по коридору к лаборатории.
Ну, рассказала она от кого? спросил я Лазаря Наумыча, хотя и так прекрасно всё знал.
А вот это, молодой и влюбчивый человек, есть врачебная тайна. Ты вздумаешь укокошить соперника, а мне грех ненужный на душу.