Нет, этому должен прийти конец. Религия, которая торжественно требует от взрослых мужчин и женщин двадцатого века, чтобы они сидели и с трепетным страхом слушали доисторическую версию сказок братьев Гримм про Ноя с его ковчегом, про приключения Самсона и Далилы, про разговоры Валаама с его ослом и заканчивающихся если не самой идиотской, то уж точно самой комичной мыслью из всех: концепцией старательно сконструированного Ада, в который христианский бог низвергает свои творенья на веки вечные! Какой прок от подобной религии может быть для мира будущего?
Наверное, она опустилась на колени и потом машинально встала, потому что служба закончилась. Место на кафедре занял пожилой мужчина неинтересной внешности и с тревожным кашлем. Однако одна произнесённая им фраза завладела её вниманием: «Все дороги ведут на Голгофу». Фраза ей понравилась. Возможно, его следовало послушать.
Перед всеми нами рано или поздно, говорил он, встаёт выбор двух путей: либо пути к успеху, удовлетворению страстей, чести и одобрению со стороны наших собратьев, либо путь на Голгофу.
После чего оратор съехал в лабиринт подробностей. Торговцы, мечтающие стать эдакими Уайтли12, должны выбирать, двигаться ли им дальше или навсегда остаться в маленьком магазинчике. А государственный муж? Должен ли он хранить свою веру и терпеть потерю популярности, либо отринуть бога и войти в кабинет министров? Художник, писатель, обычный труженик их было слишком всех много. Нескольких правильно подобранных примеров вполне бы хватило. А тут ещё этот противный кашель!
И всё же иногда он заставлял к себе прислушиваться. В расцвете лет, подумала Джоан, он наверняка был превосходным проповедником. Даже сейчас, дряхлый и мучимый отдышкой, он оказывался способным на проблески магнетизма, красноречия. Пассаж, в котором он обрисовал Гефсиманский сад. Благой Иерусалим, скрытый от нас лишь тенями. Туда так просто вернуться! Его мягкий свет пробивается сквозь листву, маня нас к себе. Смешение его голосов притягивает нас в тишине, нашёптывая о достопамятных обычаях, об отрадных местах, об распахнутых дверях, друзьях и любимых, только и ждущих нас. И над всем этим усыпанная камнями Голгофа, а на её вершине, явственный на фоне звёздного неба холодный тёмный крест.
Не по нам, возможно, кровоточат руки и стопы, но по всем слезам горьким. Наша Голгофа может быть холмиком в сравнении с горами, где принял муки Прометей, и всё же для нас она крута и пустынна.
Тут бы ему и замолчать. Хорошая нота, на которой можно ставить точку. Однако, похоже, он хотел затронуть ещё одну тему. Голгофа взывает даже к грешнику. К Иуде даже перед ним врата живительного Гефсиманского сада не были закрыты.
Со своими тридцатью серебряниками он мог бы улизнуть. Жить в каком-нибудь удалённом многолюдном городе Римской империи, никому не известный, всеми позабытый. В жизни всегда найдутся свои прелести, свои награды. Ему тоже был дарован выбор. Тридцать серебряников, которые так много для него значили! Он швыряет их к ногам своих искусителей. Они не притрагиваются к ним. Он же бросается вон и вешается. Срам и смерть. Собственными руками он воздвиг себе собственный крест, никто не помогал ему. И он даже Иуда взбирается на свою Голгофу. Вступает в братство тех, кто во все века брели по её каменному склону.
Джоан выждала, пока ни исчезнет последний из прихожан, и присоединилась к маленькой служке, караулившей момент, когда можно будет закрыть двери. Джоан поинтересовалась, что та думает по поводу проповеди, однако Мэри Стоппертон, будучи глуховатой, ничего толком не слышала.
Вполне неплохая её тема, пояснила Джоан. Все дороги ведут на Голгофу. Идея в том, что для нас для всех наступает время выбора. Можно, как ваш друг Карлайл, «всё раздать» ради нашей веры. А можно ради кареты, запряжённой парой.
Мэри Стоппертон рассмеялась.
Он совершенно прав, дорогуша, сказала она. Обязательно наступает, и это так тяжело. Приходится молиться, молиться и ещё раз молиться. И даже тогда у нас не всегда получается. Она дотронулась морщинистыми пальчиками до белой руки Джоан. Но вы такая сильная и смелая, продолжала она, снова посмеиваясь. Для вас это особого труда не составит.
Только уже почти добравшись до дома, Джоан, вспоминая их разговор, заметила, что улыбается: Мэри Стоппертон восприняла аргумент буквально. В тот момент вид у неё, кажется, был испуганный.
Только уже почти добравшись до дома, Джоан, вспоминая их разговор, заметила, что улыбается: Мэри Стоппертон восприняла аргумент буквально. В тот момент вид у неё, кажется, был испуганный.
Мэри Стоппертон не знала имени проповедника. Случайные замены при отправлении службы, тем более по вечерам, были явлением обычным. Джоан настояла на том, чтобы она приняла шиллинг и записала её адрес, инстинктивно чувствуя, что маленькая старушка может «пригодиться» с журналистской точки зрения.
Пожав ей руку, Джоан пошла в восточном направлении, намереваясь дойти до Слоун-сквер и там сесть на автобус. На углу Окли-стрит она нагнала его. Он был явно не отсюда и присматривался из-под очков к названию улицы. Джоан заметила его лицо под газовой лампой.
Внезапно ей почудилось, что это лицо ей знакомо. В полутёмной церкви она не сумела его как следует разглядеть. Он по-прежнему всматривался вверх. Джоан снова пригляделась. Да, она уже где-то с ним встречалась. Он сильно изменился, стал совсем другим, однако она была уверена. Давным-давно. Вероятно, она тогда была ещё совсем ребёнком.
Глава 2
Одним из самых ранних воспоминаний Джоан была картина: она стоит перед высоким трюмо в гардеробной матери. Её одежда разбросана повсюду, то есть там, куда она её отшвырнула. На ней самой не осталось ни нитки. Должно быть, она совсем крошка, поскольку запомнила, как задирает голову и видит высоко над собой две медных ручки, которыми зеркало крепилось к подставке. Внезапно в верхней части зеркала появилось напуганная красная физиономия. Замерла на мгновение, и по ней одно за другим промелькнули выражения: сначала окаменевшего изумления, затем возмущения, и, наконец, праведного гнева. После чего физиономия устремилась вниз, и зеркало сменилось мельтешнёй голых ручек и ножек вперемежку с зелёными ситцевыми перчатками и лиловыми тесёмками капора.
Ах ты, чертёнок сатаны! вскричала миссис Мандей, истинные мысли которой, вероятно, сгущались чувствами разгневанного целомудрия. Что ты вытворяешь?
Уйди! Я на себя смотрю, объяснила Джоан, неистово отбиваясь, чтобы вернуться к зеркалу.
Но где твоя одежда? желала знать миссис Мандей.
Сняла, растолковала ей Джоан. Вопрос, который с учётом всех обстоятельств, в толковании не нуждался.
Но разве ты не видишь себя, порочное дитя, не раздеваясь до того, в чём тебя мать родила?
Нет, продолжала настаивать Джоан. Я ненавижу одежду.
Вообще-то даже в ту раннюю пору это было неправдой. Напротив, одним из её любимых развлечений было «принаряживание». Неожиданное непреодолимое желание докопаться до истины насчёт себя самой стало новой причудой.
Я хотела увидеть себя. Одежда это не я, единственное, на что она хотела и могла снизойти.
Миссис Мандей покачала головой и открыто признала, мол, есть вещи вне её понимания и Джоан одна из них. Ей удалось, отчасти силой, отчасти убеждением, вернуть Джоан схожесть с христианским ребёнком.
Именно миссис Мандей, бедная душа, неосознанно посеяла в головке Джоан семена неверия. Бог миссис Мандей, на взгляд Джоан, был персонажем крайне возмутительным. Он постоянно говорил, точнее, миссис Мандей говорила за него, о своей любви к детям. Однако любил он их, похоже, только тогда, когда они хорошо себя вели. По поводу себя Джоан никаких иллюзий не питала. Если таковы его условия, что ж, тогда, насколько она могла судить, он едва ли ей пригодится. Кроме того, если он терпеть не мог проказников, зачем он их таковыми создал? По самым скромным подсчётам добрая половина пороков Джоан, как ей самой думалось, появились в ней непрошено. Взять хотя бы то же самообследование перед трюмо. Мысль пришла ей в голову. Она нисколько не показалась ей странной. Если, как объяснила миссис Мандей, ей нашептал её дьявол, то зачем бог позволяет ему безпрепятственно склонять маленьких девочек к неприличным поступкам? Бог мог всё. Почему он не уничтожил дьявола? Джоан, как ни посмотри, видела в этом подлый обман. Оставил, понимаешь, крошку в одиночку сражаться с дьяволом! А потом осерчал, потому что дьявол победил! Джоан от всей души невзлюбила бога миссис Мандей.
Сейчас об этом вспоминалось с улыбкой, однако страдание многих ночей, когда она часами не могла заснуть и боролась с детскими ужасами, оставили в сердце Джоан ожог гнева. Бедная запутавшаяся, ошарашенная миссис Мандей, проповедующая вечное проклятье грешникам, которая любила её и думала лишь о том, чтобы исполнять свой долг, вина была не на ней. Но что религия способна обрекать на подобные муки невинных, вот о чём следует проповедовать. При поддержке государства! То, что её образованные последователи больше не верят в физический Ад, что её более продвинутое духовенство вступило в заговор молчания по данному предмету это не ответ. Великая масса людей не имела образования. Официальное христианство во всех странах по-прежнему проповедовало вечную пытку для большинства человечества как хорошо продуманный замысел Создателя. Ни один руководитель не набрался смелости, чтобы выступить и осудить это как оскорбление его бога. Когда человек стареет, добрая мать-природа, вечно стремящаяся помочь своим глупым детям нести собственноручно взваленную на себя ношу, награждает его забывчивостью, невосприимчивостью. Осуждённый преступник, сколько может, гонит прочь мысль о виселице: ест, спит и даже шутит. Душа человека становится толстокожей. Но дети! Их чувствительный рассудок открыт любому безжалостному дуновению. Им не позволено никакого философского сомнения. Никакого учёного диспута на тему отношений между буквальным и аллегорическим, что могло бы облегчить их бешеные страхи. Сколько миллионов крохотных фигурок с побелевшими личиками разбросаны по христианской Европе и Америке, вглядываясь каждую ночь в образ чёрного ужаса! Сколько миллионов ручонок вцепляются в простыни! Общество по предупреждению жестокого обращения с детьми, если бы оно выполняло свой долг, давно бы возбудило дело против архиепископа Кентерберийского.