Они не слишком ладили, мистер и миссис Карлайл? поинтересовалась Джоан, почуяв возможность получить первосортное свидетельство.
Насколько я могла судить, они не слишком сильно отличались от большинства из нас, ответила старушка. Вы не замужем, милочка, продолжала она, бросив взгляд на руку Джоан, лишённую перчатки, однако люди не могут не обладать немалым терпением, когда живут с нами двадцать четыре часа в сутки. Видите ли, те пустяки, которые мы делаем или говорим, сами того не замечая, постоянно раздражают окружающих.
А как насчёт окружающих, которые раздражают нас? осведомилась Джоан.
Да, дорогуша, такое тоже случается, согласилась старушка.
А этот, Карлайл, он когда-нибудь приходил в церковь? спросила Джоан.
Мэри Стоппертон с сожалением констатировала, что нет, хотя и жил неподалёку.
И всё равно он был добрым христианином по-своему, уверенно заявила она.
Что вы называете «по-своему»? потребовала разъяснений Джоан. Если верить Фруду3, христианство это носило мало общего с общепринятым.
Ну, видите ли, деточка, начала старушка, он отказывался от вещей. Мог укатать свою карету, пояснила она, явно повторяя слова старого слуги Карлайлов, если перед этим написал какую-нибудь ложь, за которую люди платят, чтобы им в голову не полетела правда.
Но даже это не делает его христианином, возразила Джоан.
Отчасти, моя дорогая, разве нет? настаивала Мэри Стоппертон. Страдание за веру. Думаю, Иисусу он бы понравился.
Они уже шли по узкому участку кладбища между южной стеной церкви и Чейн Уок4. Здесь маленькая служка показала Джоан могилу Энн, впоследствии миссис Спрэгг. «Которая, отбросив давно оскудевшее супружество и возвысившись над своим полом, сражалась под началом брата по оружию5 в мужском платье на флагманском корабле против французов». Равно как и могилу Мэри Астелл, её современницы, написавшей вдохновенное «Эссе в защиту прекрасного пола». Так что движение суфражисток существовало ещё тогда, во времена Поупа и Свифта.
Возвращаясь обратно в церковь, Джоан отдала должное прелести памятника леди Чейн6, однако не смогла скрыть изумления перед могилой миссис Колвайл7, которую скульптор изобразил эдакой нетерпеливой дамочкой, отказывающейся ждать день воскрешения и пробивающуюся через гробовую доску, чтобы отправиться на небеса прямо в погребальных одеждах. Помедлив перед памятником Дакрам8, Джоан подумала, не является ли актёр с той же фамилией, совершивший самоубийство в Австралии и чьей лондонской резиденцией, насколько она помнила, был Дакр Хаус здесь же, за углом, отпрыском того же семейства. Если так, то статья могла бы получить современное звучание. Она уже точно знала, как будет её писать. Однако Мэри Стоппертон такими данными не располагала. Они закончили прогулку в молельне сэра Томаса Мора9. Тот тоже «отказывался от вещей», включая собственную голову. Хотя Мэри Стоппертон, принимая точку зрения отца Морриса, была уверена в том, что он заполучил её обратно и что она покоится в могиле среди остальных костей.
На этом маленькая служка её вынужденно покинула, отправившись указывать новоприбывшим их места. Джоан нашла отдалённую скамью, откуда могла наблюдать за всей церковью. Прихожане представляли собой народ по большей части бедный. Лишь кое-где виднелись горстки былой элегантности. Все в духе этого места. Сумерки сгущались, и какой-то неопрятный старичок прошаркал мимо, зажигая газовые лампы.
Всюду царили умиление и покой. Религия никогда прежде её не привлекала. Деловитая служба в пустой холодной часовне, где она сиживала ребёнком, болтая ногами и зевая, вызывала в ней лишь отвращенье. Она помнила, как отец, замкнутый и внушающий благоговейный ужас в черных воскресных одеждах, передаёт по кругу суму. Мать, всегда под вуалью, сидит рядом худая высокая дама с восторженным взглядом и вечно суетливыми руками. Женщины в большинстве своём расфуфырены, а прилизанные состоятельные мужчины напускают на себя вид смирения. В школе и в Джиртоне10, в часовне, которую она посещала не чаще, чем требовалось, витала та же самая атмосфера холодного принуждения. А здесь ощущалась поэзия. Она подумала, что, быть может, религии нет места в мире в обществе прочих искусств. Будет жаль, если она отомрёт. Не похоже, чтобы что-нибудь заняло её место. Все эти чудесные соборы, эти милые церквушки, которые на протяжении веков оказывались средоточием человеческих мыслей и вдохновений. Портовыми огнями, озарявшими мутные воды их жизней. Что с ними делать? Едва ли их можно содержать на общественные фонды просто как напоминания о былом. К тому же, их тьма-тьмущая. Налогоплательщики обязательно заворчат. Переделать в ратуши или залы собраний? Просто немыслимо. Всё равно, что устраивать выступление цирка Барнума11 в римском Колизее. Да, они исчезнут. Вот только, радостно констатировала она, не на её веку. В городах земля понадобится под другие постройки. Кое-где некоторым медленно увядающим образчикам позволят выжить, заменяя их феодальными крепостями и городскими стенами континентальной Европы: к радости американских туристов и для учебников любителей старины. Какая жалость! Да, но с эстетической точки зрения не менее жалко то, что древнегреческие рощи пошли под топор и теперь засажены кустами смородины, а алтари разгромлены. Что камни храмов Изиды превратились в пристанища для рыбаков на Ниле. А над погребёнными святилищами Мексики ветер колышет кукурузу. Все эти мёртвые истины, которые время от времени загромождали живой мир. Каждую из них рано или поздно приходилось убирать.
На этом маленькая служка её вынужденно покинула, отправившись указывать новоприбывшим их места. Джоан нашла отдалённую скамью, откуда могла наблюдать за всей церковью. Прихожане представляли собой народ по большей части бедный. Лишь кое-где виднелись горстки былой элегантности. Все в духе этого места. Сумерки сгущались, и какой-то неопрятный старичок прошаркал мимо, зажигая газовые лампы.
Всюду царили умиление и покой. Религия никогда прежде её не привлекала. Деловитая служба в пустой холодной часовне, где она сиживала ребёнком, болтая ногами и зевая, вызывала в ней лишь отвращенье. Она помнила, как отец, замкнутый и внушающий благоговейный ужас в черных воскресных одеждах, передаёт по кругу суму. Мать, всегда под вуалью, сидит рядом худая высокая дама с восторженным взглядом и вечно суетливыми руками. Женщины в большинстве своём расфуфырены, а прилизанные состоятельные мужчины напускают на себя вид смирения. В школе и в Джиртоне10, в часовне, которую она посещала не чаще, чем требовалось, витала та же самая атмосфера холодного принуждения. А здесь ощущалась поэзия. Она подумала, что, быть может, религии нет места в мире в обществе прочих искусств. Будет жаль, если она отомрёт. Не похоже, чтобы что-нибудь заняло её место. Все эти чудесные соборы, эти милые церквушки, которые на протяжении веков оказывались средоточием человеческих мыслей и вдохновений. Портовыми огнями, озарявшими мутные воды их жизней. Что с ними делать? Едва ли их можно содержать на общественные фонды просто как напоминания о былом. К тому же, их тьма-тьмущая. Налогоплательщики обязательно заворчат. Переделать в ратуши или залы собраний? Просто немыслимо. Всё равно, что устраивать выступление цирка Барнума11 в римском Колизее. Да, они исчезнут. Вот только, радостно констатировала она, не на её веку. В городах земля понадобится под другие постройки. Кое-где некоторым медленно увядающим образчикам позволят выжить, заменяя их феодальными крепостями и городскими стенами континентальной Европы: к радости американских туристов и для учебников любителей старины. Какая жалость! Да, но с эстетической точки зрения не менее жалко то, что древнегреческие рощи пошли под топор и теперь засажены кустами смородины, а алтари разгромлены. Что камни храмов Изиды превратились в пристанища для рыбаков на Ниле. А над погребёнными святилищами Мексики ветер колышет кукурузу. Все эти мёртвые истины, которые время от времени загромождали живой мир. Каждую из них рано или поздно приходилось убирать.
И вместе с тем было ли это мёртвой истиной: страстной верой в личного бога, который создал всё к лучшему и к которому можно было обратиться за успокоением, за помощью? Разве не было это таким же подходящим объяснением, как и любая иная тайна, нас окружающая? Столь всеобъемлющей! Джоан не помнила точно, где именно, однако где-то ей попалась аналогия, поразившая её. «Тот факт, что человек испытывает жажду хотя при этом он может брести по пустыне Сахаре доказывает, что где-то на свете существует вода». Разве успех христианства в отклике на человеческие нужды не служит доказательством милости? Любовь бога, братство святого духа, милосердие господа нашего Иисуса Христа. Разве не были все нужды человеческие удовлетворены в этом едином исчерпывающем обещании: отчаянное стремление человека верить в то, что за всей этой внешней неразберихой скрывается любящая десница, ведущая к добру? Тяга одинокой души к товариществу, к укреплению? Тяга человека в слабости его к доброте человеческого сочувствия, к человеческому примеру?
А потом судьбе было угодно, чтобы первым уроком стала сказка про Иону и кита. Полдюжины шокированных физиономий, резко повернувшихся к Джоан, свидетельствовали о том, что в какой-то момент этой захватывающей истории, она, вероятно, неосознанно рассмеялась. К счастью, она сидела на скамейке одна, поэтому, почувствовав, что заливается багрянцем, просто забилась в дальний уголок и опустила вуальку.
Нет, этому должен прийти конец. Религия, которая торжественно требует от взрослых мужчин и женщин двадцатого века, чтобы они сидели и с трепетным страхом слушали доисторическую версию сказок братьев Гримм про Ноя с его ковчегом, про приключения Самсона и Далилы, про разговоры Валаама с его ослом и заканчивающихся если не самой идиотской, то уж точно самой комичной мыслью из всех: концепцией старательно сконструированного Ада, в который христианский бог низвергает свои творенья на веки вечные! Какой прок от подобной религии может быть для мира будущего?