Упражнения грамматиков будили воображение, казались Марку интересными, но Диогнет их высмеял.
Этот большой, лобастый, жилистый художник, вообще оказался великим скептиком. Марк подозревал, что в Греции Диогнет посещал школу киников17 и потому носил длинную нечесаную бороду, простой убогий плащ. Смеясь, он сам говаривал о себе, что живет подобно собаке и что свободен от обладания бесполезными вещами. «Я истинный пес», ухмылялся он.
От него Марк узнал, что доверять людям могут только сильные личности, герои, не боящиеся ничего, кроме богов. А потому, чем меньше доверяешь, тем становишься сильнее. Такой вот парадокс. Особенно нельзя полагаться на кудесников, на разного рода гадателей и вещателей, являющихся самыми настоящими шарлатанами, ибо они присвоили право предсказаний, принадлежащих лишь Паркам18. «Их заклинаниям грош цена, говорил о них жестко и насмешливо Диогнет, их нужно гнать от себя, словно грязных и вонючих псов, чумных больных».
Узнав о давнем пристрастии Марка к разведению перепелов, свободный художник-философ безжалостно высмеял и это мальчишеское увлечение. Безобидные птички вызвали у него презрительный смех. «Философы, нравоучительно заметил он, не разводят птиц, они их едят».
Да, Диогнет учил его многому, помимо живописи. Из-за него Марк начал питаться одним лишь хлебом и спать на полу, на жестких шкурах, ведь через это прошел его учитель, так воспитывались настоящие эллины.
Наверное, увлечение киниками зашло слишком далеко. Как и все мальчики его возраста, Марк оказался чересчур доверчив и податлив чужому влиянию, он превратился в мягкую глину в руках греческого ваятеля. Хорошо, если бы они были достойными, благородными, но руки философа-киника? Истинного пса?
Нет, строгая и внимательная Домиция Луцилла не хотела, чтобы ее ребенок превратился в пса. В сенатора, в консула, в достойного сына Рима это да. Но в пса категорически нет! Влияние, которое оказывал Диогнет на Марка, показалось ей слишком агрессивным, преждевременным, и в итоге ненужным.
Она обратилась к Регину, признавшему ее доводы вполне справедливыми, и художника-философа отставили от обучения. Впрочем, Марк воспринял эту новость довольно спокойно. К тому времени он уже переболел юношеским увлечением бедностью, когда подлинный мир, природа выглядят антиподом патрицианской жизни и присущей ей роскоши, когда кажется, что в рациональной простоте заключается некий смысл, а материальная нищета не означает духовной бедности.
Однако философия пса Диогнета не пропала даром. Где-то в глубине души она прочно засела, томила, ставила непростые вопросы. Она, эта философия, могла стать противоядием от окружающей жизни. Подобно тому, как царь Боспора Митридат принимал яд в маленьких дозах, чтобы не быть отравленным, взгляды Диогнета могли избавить от ощущения тягот и несправедливостей бытия.
Но только не сейчас мать все правильно решила. Когда-нибудь в будущем, возможно, он вспомнит о словах бунтаря.
Тибуртинские искушения
Скучающий Адриан иногда посылал за Марком и того привозили в Тибур, на виллу возле Темпейской долины. Конечно, вместе с Домицией Луциллой. В юноше уже просыпалась мужественность: появились первый волоски на лице, пока едва заметным пушком, но на щеках вполне видимые. Начал грубеть голос, и юношеская альтовая звонкость уступала место взрослому мужскому басу. Руки и ноги стали наливаться силой, крепнуть, развиваться. Он бросал любопытные взгляды в сторону молоденьких девушек рабынь и вольноотпущенниц, что не укрылось от зоркого взора Адриана, который, впрочем, уловил и скрытный интерес Марка к мальчикам-рабам, а их в Тибуре было немало.
Ты не так прост мой Вериссимус. пристально глядит он на Марка, Что ты чувствуешь, когда смотришь на них?
На кого? не понял Марк.
На молодую плоть, на девушек, на мальчиков. Разве тебя не сводит с ума желание, и ты не хочешь стать обладателем этих тел? Взять их, безраздельно владеть? Я вижу, как в тебе бушуют страсти, но ты скрытен, Марк Анний Вер. Не сдерживайся, отпусти себя. Отпусти!
Последние слова Адриан произносит почти шепотом, наклонившись к уху Марка, и тот чувствует запах благовоний, которыми умащивали тело императора, аромат пестумских роз. Кажется, что-то щекочет ухо. Ах, да, это борода Адриана! Марк хочет отстраниться, но не смеет, ибо никто не знает, что может привести в ярость властителя Рима. Вдруг тот решит, что у него неприятно пахнет изо рта и Марк брезгует им? Или еще нечто подобное? Разум Адриана непредсказуем.
Последние слова Адриан произносит почти шепотом, наклонившись к уху Марка, и тот чувствует запах благовоний, которыми умащивали тело императора, аромат пестумских роз. Кажется, что-то щекочет ухо. Ах, да, это борода Адриана! Марк хочет отстраниться, но не смеет, ибо никто не знает, что может привести в ярость властителя Рима. Вдруг тот решит, что у него неприятно пахнет изо рта и Марк брезгует им? Или еще нечто подобное? Разум Адриана непредсказуем.
Но Адриан отходит сам, и Марк всматривается в его серьезное лицо, полыхающие тайным огнем глаза. Это глаза человека, утомленного жизнью, много видевшего, много пережившего, человека, измученного носовыми кровотечениями, глаза, говорящие о еще не погасшем внутреннем жаре.
Император опускается на стул, поглаживает седеющую бороду, густую, завитую в мелкие колечки.
Домиция Луцилла рассказывала Марку, что про нее, про эту самую бороду. Якобы, лицо цезаря в молодости портили безобразные шрамы и бородавки, и чтобы скрыть свое уродство он отрастил волосы на лице, хотя до него ни один правитель Рима не был бородат. Сам-то он объявил себя приверженцем эллинизма, древней греческой культуры, а все великие греки, как известно, славились лицевой растительностью. За исключением Александра Македонского, пожалуй. Но Гомер, но Фукидид, но Аристотель?
О чем я говорил? О страстях? продолжает Адриан. Да будет тебе известно, но у меня тоже есть страсть. Одна-единственная, на всю жизнь
Император замолкает, ожидая уточняющего вопроса Марка, и тот не заставляет себя долго ждать.
Какая, страсть, цезарь?
Любопытство, друг мой, я любопытен и это моя болезнь. Из-за нее я лишился своего Антиноя. Он быстро моргает глазами, словно пытается согнать набежавшие слезы. Я был в Египте и поверил гаданиям, что душа Антиной столь любимая мною, не покинет его тела прежде меня. Она вознесется на небо чудной звездой всего на мгновение, а потом вернется на землю и вновь вдохнет в него жизнь. И мой мальчик, мой Антиной тоже в это поверил.
Адриан замолкает, словно ему трудно говорить, как будто его душат рыдания, которые он когда-то насильно сдержал, чтобы не выказать слабость, а теперь пришел, наконец, подходящий момент. Но император не рыдает, после некоторой паузы он продолжает подрагивающим голосом:
Вечером Антиной вошел в волны Нила, а мы встали на берегу, подняв головы к небу. И мы увидели его, моего Антиноя. Там, в далекой небесной глубине засияла новая звезда. В этом был знак богов, откровение Юпитера!
Адриан поднял глаза к потолку, выложенному цветной мозаикой, изображавшей сонм всесильных божеств Рима. Там был Юпитер, Юнона, Марс, Геркулес и другие, менее мощные и значимые божества. Они прогуливались по небесному потолку, ступая по облакам пятками, как по земле.
Что же случилось потом?
Он не вернулся, сухо сообщает император и вытягивает ноги, показывая красивые сандалии с золотистыми шнурками, ухоженные ступни.
Несмотря на свой драматичный рассказ, он выглядит расслабленным, ленивым, но глаза продолжают полыхать тайным огнем, иногда прячась за веками, которыми, словно занавесями в театре, прикрывают бурную жизнь закулисья.
Чем занимается твоя мать, почтенная Домиция Луцилла? интересуется он.
Она гуляет по портику, а потом пойдет в библиотеку.
У меня собраны все книги мира, не упускает возможности самодовольно похвастать Адриан. Ей будет что почитать. Впрочем, она может взять моего раба. У меня хорошие чтецы. Говорят, тебе скоро исполниться четырнадцать лет?
Это так, цезарь!
Пора надевать тогу взрослого мужчины. Думаю, пора! Я смотрел твой гороскоп и звезды подсказали, что наступило время. Мы устроим празднества по этому поводу в следующие Либералии19.
Мысль о тоге-вириле20, пока не приходила Марку в голову. Обычно юноши надевали ее в шестнадцать, а то и позже. Но император уже отличал его от остальных, так почему бы не стать взрослым раньше? Мать и прадед будут им гордиться.
Я поговорю с Домицией об этом, продолжает Адриан. Надеюсь, ты не против? А сейчас посетим термы. Это моя гордость. Там ты увидишь невероятных морских чудовищ в мраморе, колонны и барельефы с тритонами и нереидами.
Он поднялся, сделав приглашающий жест рукой, и они отправились в бани, следуя по плитам широких дорожек, в тени изящных портиков, сопровождаемые резкими криками павлинов, которые важно разгуливали по траве.