В голове Антона помутилось, мысли загустели, не хотели двигаться к тому краю, за которым или выход, или тьма. Со стоном перевернулся на другой бок, сосущая, при поворотах жгущая боль вернула в реальность. Ерунда! Вчера! Вчера он косил вдоль забора, без желудка и половины кишок А те тридцать лет? Топ-топ, топ-топ, топ-топ
Не выдержал, помогая руками, поднялся, неровно прошлёпал до дальней стены, надеясь, встав перед часами, как давно в детстве, всё сразу вспомнить и узнать, но, когда подошёл и всё узнал и часы, и гирьки в виде еловых шишек, и тиканье, настолько привычное, что неслышное то всё сразу забыл. Прошлое, прожитое заняло свое место и приняло свою форму, извилистого заросшего оврага, по дну которого должен бы течь ручеёк, а может и течёт, только не видно его за камнями и дикой травой.
А проснувшись утром, незаметно для себя, как и все тридцать лет, тронул гирьки.
Ещё через полчаса споткнулся уже о другие звуки: вжик, вжик
Он даже не стал поднимать обороненного бруска, хотел отшвырнуть и косу, как будто это она виновата в исчезновении наваждения, непонятного, но такого свежего и прозрачного смотри и радуйся!.. Ан нет пропало. Не отшвырнул, побоялся увидят. Потащил швырять во двор, не поленился, прошёл до самого дальнего угла, наглухо заросшего высоченной крапивой и лопухами, куда уже много лет отваживались залезать только куры да старый кот со своими блудливыми приятелями. Размахнулся и вдруг обратил внимание на невысоко торчащий из крапивы столб, чуть наклонившийся, с изъеденной ржавчиной и еле державшейся на трухлявом конце его скобой. Ну и что столб? Прислушался к недобрым звукам в себе и вспомнил: это же были качели! Качели! Ясно, как сейчас, здесь, услышал своё собственное хныканье, визг, когда отец норовил качнуть его повыше. Он, старший, высоты боялся, над ним смеялись, он обижался и плакал, а над ним смеялись ещё сильнее. И сестра, и особенно противно эти, голопузые Неужели всё было здесь? В этих крапивных джунглях? А где же берёза? Рядом с качелями росла берёза!
Антон положил косу и полез в крапиву искать пенёк, но скоро оставил это занятие: ровной земли под лопухами и крапивой не было бугрился, местами проминаясь, местами пружиня, покрытый посеревшими остатками бывших сорняков полуметровый слой хлама. В одну дыру Антон провалился и, вытащив ногу, рассмотрел по краю ямы слой ушедшей назад жизни: гнилые тряпки, разбитый чугунок, спутанная проволока и бутылки, бутылки. Была берёза и нету. Даже пенька, даже следа
Вылезая, обстрекался. Выругал себя за всю эту лирику, огляделся обматерить бы кого! Самая утеха для бессильного, да нет ни одного живого человека во всём доме. Жена и та куда-то канула. Он вторую неделю как вернулся, а её нет. Правда, когда в последний раз в больницу приезжала, говорила, что уедет, но он её и слушать не хотел, потому что не до глупостей ему было, помирать всё-таки собрался, а она говорила ерунду, просто, как соседскую сплетню, рассказала, что бычка свела, кроликов продала, остались куры да кот, пусть живут. Рассказала, что огород засадила картошкой и огурцами, чтобы Антон не сдох раньше смерти с голоду. Так и сказала раньше смерти. Он-то знал блажит, не может быть такого у людей: мужику на тот свет собираться, а баба в бега. Уж помер бы, потом и ступай с богом хотя, что уж ступай? Живи, твой дом Так нет же её вторую неделю!
Он и без неё дотянет, в больницах за полгода приучился без помощи, но странно: жил, жил человек рядом с тобой, и раз нету. Не умерла, не развелась. Жена Жена Жена Женаженаженажена Да, был человек рядом, звали его жена. Когда-то и спала с тобой. Бранила. Плакала по тебе, чаще, правда, от тебя, бывало жалела. Высохла тоже, почернела и лицом, и руками. А ведь не сказать, чтоб пила сильно, так А звали её как? Гм Не рехнулся часом? Забыл, как жену зовут звали! Но как? Как?
Вспомнил по корове: тьфу ты, конечно Валя.
Антон почесал затылок, пожал плечами. Валя? Чтоб отогнать неизвестно откуда взявшиеся сомнения, произнёс вслух: «Ва-ля» и только после этого с собой согласился, хотя и не мог связать это имя с жившей с ним женщиной, выходила не жена, кто-то другой. И зачем этой Вале было мучиться у него в жёнах? А может всё-таки её не было? Была, была Просто вместо него она кого-то другого имела ввиду. И готовила для этого другого, и стирала, и даже когда-то как это назвать попроще? любила, что ли, того, другого А тут оказалось, что это не другой, а он. Убежишь.
Вспомнил по корове: тьфу ты, конечно Валя.
Антон почесал затылок, пожал плечами. Валя? Чтоб отогнать неизвестно откуда взявшиеся сомнения, произнёс вслух: «Ва-ля» и только после этого с собой согласился, хотя и не мог связать это имя с жившей с ним женщиной, выходила не жена, кто-то другой. И зачем этой Вале было мучиться у него в жёнах? А может всё-таки её не было? Была, была Просто вместо него она кого-то другого имела ввиду. И готовила для этого другого, и стирала, и даже когда-то как это назвать попроще? любила, что ли, того, другого А тут оказалось, что это не другой, а он. Убежишь.
«Но я-то, я-то как сумел всех объегорить? У меня ведь и мысли не было. Всю жизнь жил, как я, а оказался не я. Кто же это мог быть? Почему я его не замечал? И он ведь тут жил, на качелях маленький качался, его мать с отцом на фотографии А откуда здесь тогда я?»
Антон почувствовал, что запутался, но ещё сильнеё почувствовал, что в чём-то главном прав. «Теперь вот я ещё умру дней, может, через пять, или три, или завтра, продолжал он размышлять, куда тот денется? Тоже умрёт?» Того ему почему-то стало ещё жальче, чем себя, и он неожиданно заплакал слёзы были теперь близко. Не хотелось умирать, не то, что в детстве: «Вот умру!..» И не то, что четыре месяца назад, когда уговаривали: «Антон, хватит тебе, окочуришься!» а Антон легко отмахивался: «Давно пора!» и смеялся. А сейчас плакал, но не себя было жалко, того, другого. Хотелось как-то перед ним оправдаться.
Вспомнилось, как однажды выпивали на могилках церковное кладбище рядом, на могилках выпивать одно удовольствие! Хорошо выпивали, с чувством, да так на могилках и уснули. Проснулся Антон один, остальные, кто как мог, расползлись. Один да не совсем стоит над ним поп, местный батюшка.
И что ты тут делаешь? спросил печально.
Антону тоже было печально, даже хуже. Огрызнулся.
Помирать собрался.
Хорошее дело, вздохнул батюшка и отошёл.
Тогда Антон только чертыхнулся вслед, а теперь, ожидая безносую со дня на день, захотелось иначе услышать давнее поповское: а вдруг он без всякого умысла? Вдруг, и впрямь «дело хорошее?» Зацепился за робкую надежду. Доползти, что ли до попа, поговорить? А может, не так всё безнадёжно и темно, не зря же вокруг столько старух вьётся?
Сравнение себя со старухами не понравилось. Нет, ну его к чёрту, и без попа уж как-нибудь
Солнце поднялось уже над слободкой опять будет ясно и жарко! Что за наказанье, умирать в такую погоду! Нет, чтоб дождь, слякоть, грязища непролазная, крыша бы потекла, огород бы сгнил только и помирай! Нет, распогодилось напоследок. Умрёшь вот в такую благодать и будешь всю смерть завидовать.
Ушёл в дом, прочь с солнца, пристроился смотреть на распаляющийся день из окошка. Раньше в хорошую погоду всегда бывал пьян. Самая работа самое вино. Погода для работы, работа для вина, а уж пьяному всё едино солнце, слякоть Вздохнул. Почему вышел один позор да беда из его умения рубить дома? Всем он вышел чужой: и для колхоза своего несчастного, и для милиции, и для сельчан, и даже для самих дачников, кому строил. Замок навесит хозяин дружба кончилась. Хотя какая дружба? Налей да похмели, дай пятёрку да заплати вперёд, а ты строй лучше, да ещё чуть-чуть получше, да ещё побыстрей, да не так, как ты знаешь и умеешь, а как я хочу. «Дрянь народ всю жизнь на дачника отработал. Они на веранде чай пьют, а ты без двух дней покойник, поёжился от такого открытия, что ж ты раньше думал? Что, что Как бы похмелиться вся дума».
По слободке проехал тогдашний его компаньон Козлов, Козёл. Из сумки на багажнике торчал обух на болото. И не посмотрел в его сторону: раз не пьёшь, раз не помощник уже и не товарищ. Говорят, и у него неладно, жена от рака умирает, тоже вот-вот. «Встретимся ведь там, подумал Антон, наведаться, что ли» Казалось, им есть о чём поговорить, будто вместе собрались ехать далеко, как бы чего не забыть.
Туда же, на дачи, прошли «чужие» молодые папаша с мамашей и с ними две дочки, одна у отца на шее, другая, совсем маленькая у матери в стульчике-коляске. «Пока дачу строят, в слободке дом снимают», сообразил Антон. Одна девочка, старшая, заливалась звонким смехом, младшая, в колясочке, так же звонко плакала.
По тропке вдоль дальнего ряда домов прошёл с внучкой Серёжа-верующий. Борода, схваченные ободком волосы ни за что ему не дашь шестьдесят. Взяла бы под ручку были б ровней. Из всего мужского населения слободки он один открыто верил в бога, соблюдал посты, ходил в церковь, оттого и звали его так, не приставляя к имени ни «дядя», ни добавляя отчества. Почему-то с ним особенно дружил отец, в гости ходить было не принято, но помогали друг другу всегда. Наверное, только Серёжа-верующий и пытался отвадить Антона от вина, когда на другой год после смерти отца, тот, почуяв волю и безнаказанность, повадился относить в магазин не такой уж тяжёлый халтурный заработок. Антон слушал его, но делал по-своему. И в столярку к Серёже не стал устраиваться на дачах вольнее и богаче: работники на болоте были нарасхват. А вместо армии Антон за участие в обыкновенной драке, но как лицо «без определённого рода занятий», рубил дома под присмотром очень строгих дяденек в соседней Владимирской области. Серёжа-верующий и после этого не отступался, но Антон стал не тот: откровенно отмахивался, гнал бородача со двора и даже куражился над ним, особенно если был уже навеселе и в компании: «Вот я сейчас выпью стакан, и если бог есть, пусть он меня тут же покарает, пусть! и пил под восторженные улюлюканья до дна, задирал голову и плевал в небо, ну, где он там?»