Угол кладбища совсем зарос и ничем теперь не отличался от молодого леса, если бы не вздыбленная потерявшими форму буграми земля. Не верилось, что под этим живым частоколом люди, имевшие когда-то имя и дело на свете, а теперь немного ставшие и деревцами.
Ограды раздражали. «Зачем они мёртвым? От кого? По себе живые судят, ссорят и этих и выпивать неуютно, как в клетке. На старых могилах оград нет, это уж мы придумали, огородились. Сколько вот чугунному кресту лет? Без ограды». Кирпичный фундамент надгробия выморозило из земли, наскучила ему та кампания, вылез. Вылез и завалился, знай место. Ветка хлестнула по чугуну, и крест неожиданно звонко и долго запел, как истосковавшийся по звуку немой человек.
Несколько раз повторил про себя слово «памятник». Только что открылся в нём иной, простой и глубокий смысл, а вот повторил и остались лишь плоские, ломаные звуки: па-мят-ник. Чушь
Фамилии. Во! Генералов. Как ни крути, а наверняка течёт в хлопце генеральская кровь: генеральский ли сын, внук ли генераловой прачки Текла Вот Барабошкины, Селифановы, Кундиновы, Кудины. Что за напасть всё незнакомые, как будто проходила где-то рядом, по его следам, над ним, сбоку, впереди где? где? ещё и другая жизнь, не спрашивая его и не открываясь ему.
Заставила вздрогнуть фотография старухи больно уж похожа на саму смерть. Хорошо б, если это была её могила. Задумался: будет ли смерть смерти означать жизнь? Вряд ли. Скорее, это будет конец всей жизни вообще, так сказать, абсолютная смерть. Обыкновенная смерть только тогда и бывает, когда есть кому умирать, смерть это очень жизненная штука. Пусть живёт, пусть плетёт свою кладбищенскую паутину: Генераловы, Барабошкины их же не убывает!
Вылезая из пролома, оглянулся, словно обронил там что-то, зацепился за что-то ниточкой, ниточка тонкая, а не пускает, больно Ладно, пусть рвётся, надоели за сегодня загадки! Вылез, перешёл через дорогу и отгадал, что тянуло: в другом от петляющей тропки краю кладбища есть совсем другие две могилки. Сколько ж он на них не был! Даже на пасху всё на чужих, где нальют и уж не отца с матерью, поминаешь кого ни попадя На обратной дороге надо зайти. Захламились, наверное, заросли А как им не захламиться? Кому ухаживать? Из детей на селе один Антон остался, а какой с него спрос пьяница. Сестра, Ольга лёгкая была девка! с первым же холостым дачником уехала в Москву, не прижилась там, как ни цеплялась. Вернулась с агрономом, в соседний колхоз, почти в родные края от села пятнадцать километров по шоссе и три по грунтовке через лес. Антон был у неё два раза. Первый помогал строиться, хотя вся стройка крышу перебрали, дом-то старый, а второй второй лучше б не вспоминался! Агроном уже исчез в лихой нашей жизни это просто случается: был агроном и нету.
С братишками ещё круче вышло могилы матери они и не видели: сначала их посадили, а потом она умерла, через полгода после суда, больше не вытянула. А тянуть, чтобы дождаться, нужно было б ещё лет девять с гаком. Антон тоже, поди, не дождётся, хоть теперь и немного осталось. Есть ли только, кого ждать? Может, к другой встрече готовиться надо
Братьям было по тринадцать, когда Антон с отцом выучили их стрелять в лесной стороне живут, как без этого? По четырнадцать, когда умер отец, по пятнадцать, когда начал с первыми дачными делами пить Антон, по шестнадцать, когда начали пить сами, по семнадцать, когда завалили своего первого лося, и по двадцать пять, когда вместе с одиннадцатым своим сохатым застрелили насмерть егеря
Следствие, суд, затухание матери, похороны Антон помнил плохо едва ли один день в тот год он был трезв.
Вообще-то батюшка жил в соседнем селе, но и здесь у него был небольшой тёплый домик, несколько соток огорода под картошкой, вокруг которого, с обеих сторон забора, густо росла сирень.
«Ну, и что я у него спрошу? Антон снова прилаживался отдохнуть, теперь под сиренью, невдалеке от раскрытых поповских окон, что в этом хорошего умирать? Как спросить? Захочет он с мной говорить? Припёрся!.. А что такого? Может быть всё дело в одном слове, которого ещё не слышал, а может и не в слове: увидишь что-нибудь этакое и сам всё поймёшь. И всё-то будет ясно. И легко»
Из открытого окна доносились голоса один женский, старостихи, антоновской соседки, он её узнал, другой поповский. Голоса и смех. По антонову разумению попу смеяться не пристало, не смог бы объяснить почему, но не пристало. «Что они там пьют?» Прислушался. Поп пел частушки, правда, вполне приличные, старостиха старалась подпевать. «Пьют а может и не пьют. Чего тогда петь?» Пенье прекратилось. Батюшка в светлых брюках и в рубашке с короткими рукавами вышел и засеменил к туалету домик его был без двора. Но до туалета не добежал, у первого же сиреневого куста остановился, помочился и заспешил обратно. «А вот эту, вот эту снова послышалось из окна:
С неба звёздочка упала
И в траве растаяла.
Поп за милою гонялся,
Попадьиха лаяла.
Антон сидел под сиренью мрачный. Ещё с десяток частушек, утыканных короткими подвизгиваниями соседки, высыпались из окна на его поникшую голову, потом пенье опять неожиданно прервалось, послышался звук упавшей табуретки и стало тихо.
«Врёшь ты, поп! подумал Антон, помирать-то плохо» Поднялся, захотелось крикнуть в окно что-нибудь обидное, даже поближе подошёл, потом махнул рукой, повернулся и поплёлся прочь.
Да, не открывалась тарабарская книга, не про него, видно, писана.
Запертая церковь зарешеченными окнами смотрела теперь враждебно, отталкивала чугунная ограда, и пролом в ней показался открытой пастью с кривыми железными зубами. И про родительские могилы забыл, пошёл другой дорогой, в обход.
Отдохнуть наметил у колодца. Скамейка не скамейка, а присесть можно. Чистили они с Козлом колодец, да осадить, как задумали, не получилось, вот лишний венец с тех пор и лежит около сруба, бабы вёдра ставят, и посидеть опять же.
А ремонтировали они его лет пять, или уже все семь назад. Вода начала уходить давно, как только дачники начали сушить себе болото, а к тому лету осталась одна грязь. Собрали они с Козлом по пятнадцать рублей с дыма, принялись углублять. Но не так-то просто работать, когда деньги есть. Бросили углублять, пошли в сельпо. Два дня пили, четыре, неделю Бабы спохватились, да не нанимать же заново! Отыскали приятелей у Козлова в бане, поколотили немного, приволокли к журавлю. Пришлось пообещать в два дня кончить. Козёл тут же влез в болотные сапоги и в колодец, бабы опять поверили и разошлись, а Антон сразу в сельпо. Наверх ведро с жижей вниз полбутылки бормоты. Потом Антон залез, а Козёл за вином, да и пропал. Пьяного Антона затянуло ледяным плывуном по пояс. Чуть живого его вытащили чужие мужики, напиться хотели. Ревматизма и радикулита, как пророчили, не случилось, и почки выдержали, а вот мужской силы с того разу не стало.
За спиной звякнули вёдра. Оглянулся: Серёжи-верующего внучка, та, с которой он шёл по слободке. И опять началось наваждение ведь в первый раз видит её так близко, а узнал, узнал! Узнал, как ходит, как губку поджимает. Сейчас вёдра поставит и обеими руками откинет назад волосы Затаился. Девушка, девочка, поставила около сруба вёдра и, помедлив мгновение, подняла обе руки, так знакомо выставив вперёд локти, запрокинула голову и отбросила назад волосы. Антон старался не смотреть, задыхался вот, вот откроется, наконец, из его слепоты дверь и он узнает себя Не открылась, хотя так ясно услышал, как ударило в неё с той стороны, от света лёгкое крыло. Очнулся, стукнул слабыми кулаками по коленям, встал.
Давай, помогу
Пустое ведро опустить сил хватило, полное поднять не смог, журавль не в помощь на втором перехвате скрутило, ведро плюхнулось обратно Не распрямляясь, побрёл к своей калитке.
В доме пахло кислятиной, и Антон никак не мог отделаться от этого запаха. Искал расчёску загорелось вдруг причесаться! изругался, но не нашёл. Протёр рукавом зеркало из-за ржавых разводов смотрел на него худой небритый человек. Антон понял, что тот, в зеркале, боится, очень хочет, но боится спросить: «Ты кто?»
Чтобы выбить из головы зеркального страшилу и острые девчоночьи локти, и волосы, принялся крутить ручку приёмника. Домашние, свои хрипы неохотно пропускали слова и звуки из другого мира, но те всё же прорывались: кого-то запустили, кто-то куда-то поехал, кто-то только собирается и обещает, где-то собрали больше, чем в прошлом году, какая-то ерунда творится в неведомой Танзании, на что-то жалуется обворованная эфиром скрипка, и между всем этим вонзаются иностранные фразы. «Тоже ведь живут обиделся Антон на радио, куда ни крутни.» Хотел уже выключить, но, как уже не в первый раз за сегодняшний день, споткнулся о лёгкий голос под щемящую гармошку: «Две девчонки танцуют, танцуют на палубе» и чуть не захлебнулся собственным вздохом: вспомнил! Секунда, две, три Что? Что?! Пароход, река, высокие таёжные берега Да не был он никогда в жизни дальше районной больницы и колонии в соседней губернии! Или не берега, нет! Пшеничная стерня, до самой рощи без дороги, волосы такие мягкие, густые волнами Что!? Канули три секунды «А река бежит, зовёт куда-то, плывут сибирские девчата навстречу утренней заре по Ангаре, по Ангаре» Распахнулось, окатило, ослепило и захлопнулось, и снова темно. Только как будто глаза больно от не увиденного света, или не глаза Попробовал напеть сам: «Две девчонки танцуют, танцуют» вышло коряво, не похоже, всё враз забылось, разлетелось, как вспугнутая железным скрежетом стайка лёгких птичек