Ну, «старые вариации», это понятно, это еще куда ни шло. А вот в чем «броская новизна»? Не в «дипломате» ли? Не в марочном коньяке? Наконец, не в этом культурном, модном, современном чтобы «соответствовать», чтобы предстать «интеллигентным человеком» чтении под видом литературы всей выспренней7 чуши о спорте? Спортом надо заниматься! Не делать из него шумиху, зрелище, игру в интеллигентность!.. Тем более не делать из него мещанское чтиво!..
Все это «старые вариации» игры в «форму». Когда нет содержания. И никакой по сути «броской новизны»
Что-то все больше становлюсь монологичным. И это в наш век сплошного коллективизма Но следующая остановка моя!
Художества
Это была, так сказать, первая потребность в искусстве. Та первая, которая для кого-то становится увлечением, страстью на всю жизнь, или даже самой судьбой. Или вдруг обрывается навсегда, чтоб уже больше не повториться. Кто знает это, кто здесь может что-то утверждать окончательное
Сперва я «рисовал» на стеклах окна. Морозные узоры, их непостижимая прихотливость (сейчас я сказал бы «растительно-тропические мотивы» или нечто в этом роде) меня долго волновали, будоражили мое детское воображение. Тем более, что ни игрушек, ни каких-либо занятий у меня не было. Меня уже несколько раз предупреждали чтоб я не торчал у окна «из него дует». Я уже не жалел, что не увижу сквозь стекло снежные сугробы под окном, что за неимением обувки не смогу их потрогать. Благо печь была натоплена и меня не загоняли на нее. Ничего в избе не могло меня заинтересовать. Все и стол, и полати, и голик8 с кочергой в углу, между порогом и печью, ни даже «боженька» в противоположном углу, наискосок, над полатями, где светила лампадка, меня не могли заинтересовать кроме окна. Узоров на всех его четырех стеклах. Какие интересные, невиданные деревья! (Сейчас я бы сказал «пальмы», «папоротники», «лианы» что-то в этом роде).
Наконец я один в избе. Мать ушла мыть полы к лавочнику. Отец, накинув полушубок, сильно припадая на деревянную ногу он с «германской» вернулся калекой подался в шинк9. Я могу заняться окном. У каждого свой интерес. Отец придет захмелевший, будет орать на мать. Тоска. Но я гоню мысли о том, что предстоит. Из всех своих детских силенок тяну скамью к окошку. Скамья, как телок упирается в земляной пол всеми своими четырьмя раскляченными и так, и так ножками.
Передохнув, еще и еще раз тащу. Каков же мой рост, посудите, если я не достаю без скамьи до нашего единственного приземистого окошка! Наконец мне удается закинуть ногу на скамью, то есть на лавку, взъёрзать на нее животом, затем стать на нее коленками и вот я уже подробнейшим образом изучаю растительность на стеклах! Я открыл изъян в фантазии мороза, есть монотонность в разнообразии его рисунков! Будь я взрослым, догадался бы: все дело в том, что морозный воздух, встречая перекатывающееся волнами тепло избы, вынужден менять направление, когда задувает в щели окна Тогда я, слава богу, не знал физику мир был язычески первоздан в своих тайнах. И все же, изучив все цветы, узоры, кусты и деревья, найдя, что мороз повторяет свою «живопись», мне вскоре прискучила она. И тогда я достал свой капитал. Это были «царские деньги». Большая красномедная копейка, прижатая к стеклу, и оставленная там ненадолго примерзшей, затем отлепленная оставляет четкий отпечаток. Два отпечатка: орла и решки! Изморозь в этом месте превращалась в прозрачный лед. Вскоре уже все стекло было в этих, копеечных изображениях и они мне тоже прискучили.
Тогда я оттащил скамью к печке. Лоб печи был интересно закопчен. На губе печного зева погуще, затем поменьше, наконец одна лишь смутная, точно щеки цыганки палевость Эта равномерность перехода меня заинтересовала. Ведь попробуй-ка я, скажем, так закоптить что-то разве у меня получилась бы такая равномерность? Печь, на угол которой постоянно взирал «боженька», ясное дело, тоже была загадочна! Еще неизвестно, кто больше почитался в избе темный и неподвижный лик «бога» перед которым я по утрам, стоя голыми коленками на земляном полу, молился, или печь, полная жизни, пламени и дыма, пыла и жара, когда ее топили! Следом этой страстности печи и была закопченность ее чела загибающаяся, выходящая из чрева ее и уходящая вверх, повыше печурки, пока не исчезала на известковой побелке
Стоя на скамье, я увлекся и изрисовал человечками все печное чело. Я даже не услышал, когда скрипнула дверь и вошел отец. Оглянувшись, я увидел, что он уже давно наблюдает за моим творчеством. Лицо его было красным похмелился, значит, в глазах прыгали какие-то злобно-озорные искорки.
Я, разумеется, испугался. Это была обычная деревенская власть: отца. Его следовало бояться. Иначе и не мыслилось. Отец меня, правда, не бил. Он просто третировал меня. Словно нет меня в доме
Что же сейчас будет! Я только сейчас осознал свой проступок. Неужели все же бить будет?..
Это что же за художества такие? Чорт зна што Что теперь мать скажет? Она тяжело работает, а мы, то есть ты, только шкодишь? Ей теперь придется еще и печь белить Подумал ты об этом? Хоть бы мать пожалел Работает, из сил выбивается, а мы тоись ты, дармоедствуешь и шкодишь
Отец растянулся на полатях, укрылся полушубком и уснул. Вскоре он уже сипло, с присвистом в груди, храпел.
Я, смущенный, слез со скамьи и поспешил ее оттащить на свое место, к столу
Потом пришла мать. Сняла шаль, поправила гребнем волосы, из-за пазухи достала заработанные деньги. Это были большие медные пятаки и семишники10. Лишь один гривенник сверкнул в горсти. Мать сняла нашу семилинейную лампу с подставки, заглянула туда, прежде чем высыпать туда деньги.
Ты, сынок, не подходил к лампе? неуверенно спросила она. Не успел я помотать головой, как взгляд ее остановился на спящем отце. Она все поняла. Постояла с минуту, горестно глядя вперед себя. Вздохнула и высыпала деньги в жестяную подставку лампы. Монеты брякнули и снова слышно было лишь как хрипит во сне отец на полатях. «Ой, уже смеркается! Надо ужин сварить!» сама себе сказала мать и поспешила к печи.
Точно споткнулась о мои рисунки, мать остановилась перед печью, медленно сводя руки на груди.
Это, сынок, еще что такое? Разве можно избу превращать в котух11? Что ты такое здесь намазюкал? Это же надо? Вот это что?
Мельница
И ничуть не похоже Ты ведь летом ездил на мельницу с отцом? Разве она такая? Там водяное колесо!
Это ветряная мельница Вот крылья
А это что? Курятник?
Нэ Голубятня На дворе у попа
Не знаю, не знаю Разве можно печь поганить? И что отец скажет, когда увидит?
Отец сослался на мать, мать на отца! Я почувствовал, что все это не без умысла. Это была воспитательная задумка родителей! Каждый поддерживал авторитет другого. Каждый таким образом внушал мне, что все не так просто что есть у меня и отец, и мать, что все втроем мы: семья. И, стало быть, я не имею права «шкодить»!..
Странно, все это я скорей почувствовал сердцем, чем понял своим детским разумом. Мне стало стыдно и совестно перед матерью. Я очень ее любил в эту минуту. Я ткнулся лицом в подол юбки и заплакал.
Я больше не буду никогда Ей-бо не буду!
Ну ладно, ладно А то отца разбудишь Сейчас печь растопим, кулеш12 на ужин сварим. Да и в хате теплей будет. Не плачь! А картиночки Отчего же? Пойдешь в школу, получишь тетрадь Хоча не-э. Тетрадь, чтоб писать слова!.. А человечков, мабуть крейдой13 на доске Хорошо в школе всему-всему учат!..
Я вздохнул долго еще ждать той школы, в которой все хорошо! Мог ли я не поверить матери? Разве не хорошо, если там учат даже рисовать!.. Всю жизнь потом в слове школа мне будет слышаться что-то материнское, надежливое, доброе. Главное, отец не ругал в этот вечер мать, они долго о чем-то говорили за столом после ужина. Отец впервые погладил меня сонного по голове. Я знал: все из-за моих «художеств»!
Тишина
Думаю, это присуще каждому человеку. Сколько он делает за жизнь маленьких (может, не таких уж маленьких!) открытий, не помышляя о признании, наградах, славе и гонорарах. Даже о простом Авторском свидетельстве с красивой «шнуровой печатью»
А в общем это, конечно, опыт, которому не должно бы дать пропасть втуне. Но «мы ленивы и не любопытны» даже к собственным проявлениям неленности и любопытства!
Взрыватели, наверно, были некой модернизацией артиллерийских. Их предписано было применять для «практических», то есть учебных, не стальных, а цементных бомб. Мы как раз заняты были учебой. Полк получил новые самолеты ДБ-3ф вместо снятых с вооружения ДБ-3 и летному составу надлежало переучиваться. Собственно, это была обычная учеба, чем нескончаемо заняты в армии, «за вычетом боевых действий». На фронте как раз было затишье и полк занялся «учебными полетами с учетом боевого опыта», как гласил приказ из дивизии