За такое маленькое задание нет, сказал я. Я попросил вас это написать, чтобы получше вас узнать.
Андреа и Вивиан сравнили мои комментарии у себя в тетрадях.
Да вы почти одно и то же написали, сказала Вивиан. Что, лень придумывать было?
Лень? я улыбнулся. Зато оценки у вас наверняка будут разные думаю, тогда и радости у вас поубавится.
Дверь у меня за спиной открылась. Я обернулся. В класс вошел Ричард. Он уселся за парту возле стены и махнул мне рукой, словно разрешая продолжать.
Это еще что такое? Он меня контролировать будет?
Во-первых, разберемся с диалектом, сказал я. На диалекте писать нельзя. Это запрещено. Надо писать «меня зовут», а не «меня звать», «скучно», а не «скушно».
Но мы же так говорим! возразила Вивиан, заерзав на стуле и поглядывая на Ричарда, но тот скрестил на груди руки и даже бровью не повел. Говорим-то мы «меня звать», почему тогда писать надо по-другому?
И Харрисон в прошлом году говорил, что можно и так писать, добавила Хильдегюнн.
Он говорил, главное не правильно написать, а вообще хоть что-то написать, подала голос Ливе.
В прошлом году вы были еще детьми, ответил я, а сейчас уже старшеклассники. Существует, что называется, нормативный язык. Норма единая для всех, кто живет в нашей стране. Говорить можно, как захочешь, но писать либо на букмоле, либо на нюношке[19]. Спорить тут бесполезно. Если не хотите получать тройки с двойками и чтобы в ваших тетрадях были сплошь исправления, то придется подчиниться.
Ох! Андреа посмотрела на меня, потом на Ричарда. Остальные захихикали.
Я велел им достать учебники, а потом, когда все раскрыли их, попросил Хильдегюнн почитать. Ричард поднялся и, коротко кивнув мне, исчез в коридоре.
На перемене я подошел к его кабинету и постучался. Ричард сидел за столом, и, когда я вошел, поднял на меня взгляд.
Привет, Карл Уве, сказал он.
Привет, ответил я. Я просто хотел спросить, зачем ты ко мне на урок приходил.
Он посмотрел на меня изучающе и вопросительно. Потом улыбнулся и прикусил нижнюю губу, по привычке, которую я уже успел за ним заметить, так что борода у него встопорщилась и придала ему что-то козлиное.
Да я хотел посмотреть, как ты на уроке держишься, проговорил он. Я иногда буду захаживать. Среди вас много таких, у кого нет образования, и мне важно понимать, как вы справляетесь. Преподавать это, знаешь ли, дело непростое.
Когда у меня будут проблемы я непременно скажу. Обещаю, сказал я. Будь уверен.
Он засмеялся.
Это я знаю. Но речь не о том. Ты давай, иди отдохни чуток! И он уткнулся в разложенные перед ним бумаги.
Таким образом мне показали, кто тут главный, и на несколько секунд меня охватило нежелание уступать, однако ничего другого мне не оставалось: сказать мне было нечего, да и в словах его не было ничего особенного, поэтому в конце концов я повернулся и пошел в учительскую.
Заглянув после уроков на почту, я обнаружил в ящике три письма. Одно было от поступившего в Ставангерский университет Бассе, другое от Ларса, который теперь жил вместе со своей девушкой в Кристиансанне, а третье от Эйрика. Он начал учиться в Техническом университете в Тронхейме.
Бассе описывал случай, произошедший с ним накануне переезда. Он привел домой девушку или, скорее, женщину, потому что ей было двадцать пять и в самый, как он это называл, интересный момент с ней приключилось что-то вроде припадка. Бассе испугался до смерти. Он писал, что у женщины начались судороги, тело ее тряслось и дрожало, он решил, что у нее эпилепсия, вытащил из нее член и вскочил.
«Карл Уве, я со страху чуть не умер! Я не знал, куда бежать скорую вызвать или как. Вдруг она умрет! Я ведь и правда так подумал. Но потом она открыла глаза, потянула меня к себе и спросила, куда это я собрался. Еще! стонала она. Прикинь? Оказывается, это у нее оргазм был! Вот как оно бывает у зрелых женщин!»
Я шел по дороге, читал его письмо и смеялся, но чувствовал, как меня что-то гложет, потому что сам я никогда ни с кем не спал, секса у меня не было, иными словами, я был девственником и не только мучился от стыда за то, что два года врал о своих постельных подвигах причем и Бассе, и другие, похоже, мне верили, но и изнывал от желания переспать с девушкой, неважно с какой, и испытать ощущения, которые регулярно испытывали Бассе и другие мои приятели. Каждый раз, когда я слушал про их геройства, по телу разливались одновременно апатия и желание, бессилие и сила, потому что чем дольше у меня не получалось ни с кем переспать, тем сильнее я этого боялся. Почти о любой моей проблеме я мог поговорить с кем-нибудь и облегчить душу, но об этой говорить было нельзя, никогда и никому, ни при каких обстоятельствах, и каждый раз, думая об этом а случалось такое нередко, по несколько раз в час, я чувствовал, как на меня опускается тяжелая темнота, непроглядная безнадежность, которая порой тотчас же уплывала, как туча мимо солнца, а иногда сковывала меня надолго, но независимо от того, какую форму принимала эта безнадежность, избежать ее я не мог столько с ней было связано сомнений и мук. Получится ли у меня? Получится ли? Если я, несмотря ни на что, смогу устроить все так, как надо, и окажусь в одной комнате наедине с обнаженной девушкой, получится ли у меня вообще переспать с ней? Буду ли я в состоянии все это проделать?
Таинственность и двойная игра, которую я вел, не облегчали мне задачи.
Знаешь, что написано на самом конце презерватива? спросил, глядя на меня, Трунн. Была весна, перемена, и мы целой компанией стояли перед школой.
Он смотрел на меня.
Интересно, почему? Догадывался, что я вру про девушек, что я вру про секс?
Я покраснел.
Что мне ответить? Сказать «нет» и спалиться? Или сказать «да», чтобы меня вполне резонно спросили «и что же»?
Нет, что? спросил я.
Значит, у тебя такой маленький член? проговорил он.
Они расхохотались.
Я тоже засмеялся, с невыразимым облегчением.
Вот только Эспен он, кажется, посмотрел на меня? Вроде как понимающе и оттого отчасти торжествующе?
Спустя два дня он подвозил меня вечером домой мы с ним засиделись у Гисле.
А у тебя вообще сколько девушек было, а, Карл Уве? спросил он, когда мы проезжали по пологому склону возле Крагебуэна, где по обеим сторонам дороги выстроились старые ветхие дома.
А тебе зачем? уклончиво спросил я.
Да просто спросил. Он глянул на меня и снова посмотрел на дорогу перед нами. И улыбка у него на губах она была лукавой.
Я нахмурился и изобразил сосредоточенность.
Хм-м, протянул я, шесть. Хотя погоди-ка, нет, пять.
И кто они?
У нас тут что, допрос?
Да не-ет, но ответить-то можно?
Сесилия, ну помнишь, из Арендала, мы с ней встречались, начал я.
За окном проплыл старый магазин, где я в свое время потырил немало сладостей. Его давным-давно закрыли. Эспен включил поворотник.
Та-ак. сказал он.
Марианна, ответил я.
Ты и Марианну трахнул? удивился он. А я и не знал! Чего ж ты не сказал?
Я пожал плечами:
Личная жизнь-то у меня тоже должна быть.
Слушай, из всех моих знакомых о тебе я меньше всего знаю! Но это пока только две.
Крупный мужчина с огромным брюхом и вечно разинутым ртом стоял у забора. Он проводил взглядом нашу машину.
Вот эта семейка та еще, сказал я.
Ты давай не уходи от темы, не отступал Эспен, еще трех не хватает. Я потом про своих тоже расскажу, если захочешь.
Ну ладно. Еще исландка она прошлым летом работала в киоске с мороженым рядом со мной. Я тогда кассетами торговал в Арендале, и она однажды пригласила меня домой.
Исландка! восхитился Эспен. Звучит прямо чудесно.
Оно и было чудесно, подтвердил я. И еще с двумя просто переспал по разу. Я даже не знаю, как их зовут.
Мы съехали с последней горки. Вдоль реки стеной выстроились деревья. Внизу они расступались, так что видно было маленькое футбольное поле, где три фигурки целились в четвертую, стоявшую в воротах.
А ты с кем? спросил я.
Да сейчас уже некогда рассказывать, сказал он, приехали.
Давай, выкладывай, потребовал я.
Он засмеялся и остановил машину.
До завтра! попрощался я.
Вот урод! Я открыл дверцу, вышел и направился к дому.
Прислушиваясь, как постепенно затихает шум двигателя, я думал, что зря так подробно ответил ему. Надо было сказать, что это его не касается. Он бы на моем месте так и ответил.
Почему вообще ему везет, а мне нет?
Для него девушки значили меньше, чем для меня, это да. Не то, чтобы они ему меньше нравились, вовсе нет, но он, наверное, не считал, будто они чем-то лучше его, недостижимые настолько, что с ними нельзя ни говорить, ни делать какие-нибудь обычные дела, он ставил их на один уровень с собой или даже ниже, потому что уверенности в себе ему было не занимать. Так что ему было на них плевать, а они, видя это, стремились завоевать его внимание. В моих же глазах они оставались совершенно недоступными, да, кем-то вроде ангелов; я любил в них все, от просвечивающей на запястье вены до мочки уха, и когда видел очертания груди под футболкой или голую ногу под летним платьем, то внутри у меня словно что-то обрывалось, все вокруг кружилось и меня накрывало всепоглощающим желанием, легким, точно свет, а в нем таилась уверенность, будто все возможно, не только здесь вообще повсюду, и не только сейчас, а и дальше в будущем. И едва меня охватывало это чувство, как откуда-то изнутри пронзало осознание, похожее на водяной смерч, тяжелое и темное, отчаянье, покорность, бессилие, и мир для меня замыкался. Оставалась неловкость, молчание, испуганные глаза. Оставались горящие щеки и острая тревога.
Но существовали и другие причины. Нечто, чего я не умел и не понимал. Существовали тайны и мрак, темные поступки и издевательский смех. О да, я догадывался, но ничего об этом не знал. Ничего.