Так или иначе, после кончины несчастного чиновника расследование как-то само собой сошло на нет.
Супруг средней сестры, получивший недавно за особые заслуги надворного советника, взялся разбирать дела усопшего. К его удивлению, не только богатства, но даже внушительного достатка Август Карлович не оставил. Имелся лишь незначительный вклад в сохранной кассе да мыза на родине покойника, из самых ничтожных, к тому же заложенная. Обратились даже в Сенат с просьбой о чрезвычайной помощи для неимущей вдовы и семейства.
Скептики были возмущены:
«Невозможно! горячились они. Решительно невозможно! Уж сотню-другую тысчонок оставил наверняка. Сейчас отплачут, вышибут из казны деньгу на вспоможение, а там, глядишь, доходные дома появятся и деревеньки под Воронежем».
Скептики ошиблись: не было ни вспоможения, ни сотен тысяч, ни деревенек. После продажи мызы и выплаты долгов от наследства остались такие пустяки, что надворный советник, хоть и присвоил почти все, но остался глубоко разочарован.
Очень скоро Ульяна Августовна вместе с матушкой очутилась в комнатушке на последнем этаже запущенного доходного дома. От всего былого процветания уцелели несколько сотен рублей ассигнациями, немного столового серебра и фортепьяно хорошей венской работы. Ценнейшая вещь для того времени. Здоровье матушки совершенно расстроилось под двойным ударом бедности и вдовства. Кавалеристский жених бесследно растворился в петербургском сумраке.
Обращение за помощью к родственникам принесло немногое. Зять-ротмистр успел прокутить приданое так же, как до того расправился с собственным наследством, со службы пришлось уволиться после неприятной истории с полковой кассой. Супруги с двумя детьми жили теперь в тульском имении родственников мужа. Номинально бывший ротмистр помогал управлять расстроенным поместьем, а по сути, жил нахлебником. Высокородное семейство распространило на них неохотную щедрость, избегая скандала и пятна на фамильной репутации. Сколько-нибудь существенно помочь сестра и ее непутевый супруг не могли.
Надворный советник охотно делился советами и житейской мудростью, но денег не давал ни копейки. Его запуганной жене удавалось иногда утаить для них какую-нибудь мелочь из хозяйственных сумм, но этого было, конечно, совершенно недостаточно.
Ульяна Августовна, к ее чести, не отчаялась и взялась за уроки фортепьяно и языков: французского и древнегреческого. Со временем сложилась устойчивая клиентура, передававшая терпеливого педагога знакомым. Года через два она смогла отказаться от языков и сосредоточилась на фортепьяно, что оплачивалось получше. Трудолюбие и бережливость позволяли держаться приличной бедности, не впадая в нищету. Через несколько лет скончалась матушка, даже после смерти сохранившая на лице выражение удивленной обиды, которое не покидало ее все эти годы. Ульяна Августовна никогда бы в этом не призналась даже себе, но эта смерь существенно облегчила для нее тяжесть жизненных невзгод: и материальных, сократив расходы, и моральных матушка непрерывно сетовала на бедность, ворчала и требовала удобств, недоступных при их доходах, отказывалась принимать реальность и обижалась.
Кузьма Степанович быстро сдружился с соседкой. Ульяну Августовну привлек неунывающий нрав капитана, она с интересом выслушивала его увлекательные рассказы. Правда, печальный жизненный опыт сильно подточил романтическую девичью доверчивость, и Ульяна Августовна иной раз не могла сдержать легкой улыбки, когда Свистулькин чересчур расправлял паруса фантазии.
Кузьме Степановичу соседка казалась образцом аристократической утонченности. Он чрезвычайно ценил их дружбу, в особенности возможность поупражняться во французском.
Свою слабость к этому языку Свистулькин объяснял целой историей, достоверность которой остается на его совести. Великий Суворов, по уверениям Кузьмы Степановича, лично знал его и ценил за смелость и умение ладить с солдатами. Известна была полководцу и слабость Свистулькина к горячительному.
В конце 1791 года случилась неприятная история: ссора в офицерском собрании, даже драка, после гауптвахта. Отозвали производство в секунд-майоры, к которому представили за доблесть в Мачинском деле. По выходе с гауптвахты его немедленно отвели к Суворову.
Ну что же ты, Кузьма? укоризненно спросил будущий генералиссимус.
Так скучно, Александр Васильевич, ответил Свистулькин, пряча глаза.
В конце 1791 года случилась неприятная история: ссора в офицерском собрании, даже драка, после гауптвахта. Отозвали производство в секунд-майоры, к которому представили за доблесть в Мачинском деле. По выходе с гауптвахты его немедленно отвели к Суворову.
Ну что же ты, Кузьма? укоризненно спросил будущий генералиссимус.
Так скучно, Александр Васильевич, ответил Свистулькин, пряча глаза.
Так делом займись, Кузьма. Праздность мать всех пороков. Учиться тебе нужно. Будешь приходить ко мне ежедневно к девяти, после построения.
Свистулькин начал посещать занятия у Суворова, где офицеров учили тактике, стратегии, фортификации, а среди прочего и французскому. Иногда Александр Васильевич сам выступал в качестве педагога честно сказать, не самого успешного из-за нетерпеливого нрава и чрезмерного темперамента. Знанием, полученным из рук кумира, Кузьма Степанович гордился до крайности. Конечно, знал язык Свистулькин едва-едва, понимал с пятого на десятое и почти не говорил, но любил все равно чрезвычайно.
Нередко Кузьма Степанович посещал Ульяну Августовну с вечерним визитом. Он обязательно приносил с собой гостинец: баранки, бутылочку мадеры (к чему хозяйка относилась не вполне одобрительно), а чаще всего пакетик с тремя-четырьмя золотниками чая. Свистулькин быстро узнал, что со времен процветания Ульяна Августовна сохранила пристрастие к дорогому и экзотическому напитку. Соседи самым милым образом проводили вечер, немного болтали по-французски, причем Шпомер старалась говорить помедленнее и подбирала слова попроще, Кузьма Степанович рассказывал свои неисчерпаемые истории, она играла ему на фортепьяно и даже немного учила играть самого насколько это, конечно, возможно для однорукого. Слух у него, кстати сказать, был безукоризненный.
Ульяна Августовна, судя по всему, успела составить на Кузьму Степановича известные планы, да и он не без удовольствия посматривал на ее округлости, когда она отходила, скажем, к буфету за чашками или усаживалась за инструмент.
Одиннадцатого марта 1801 года выдался чудесный, совсем весенний день. Настроение у Кузьмы Степановича было превосходное. Он посетил утром товарища5 столоначальника, служившего в армейской экспедиции, который совершенно его обнадежил на предмет пенсии. На радостях Свистулькин прикончил за обедом давно припасенную чекушку, после чего решил сбегать в трактир купца Еремеева за еще одной бутылочкой.
Трактир располагался на Грязной улице, нынешней улице Марата. Перед Свистулькиным по Невскому фланировали два офицера Измайловского полка, беседовавшие по-французски. Шли они неторопливо, так что Кузьма Степанович без труда подобрался поближе, привлеченный звуками любимого языка. Первое время он не совсем понимал, о чем речь. Тиран, какие-то мартовские иды. Затем молодые люди обсудили некоторые начинания императора. Французского офицерам не хватило, в дело пошли некоторые русские слова. Свистулькин поморщился. Он и сам в глубине души считал многие затеи Павла дуростью, но никуда не годится дворянину и офицеру прикладывать помазанника божьего непотребными словами. И тут один из молодых людей сказал: «Ничего, всего три дня и мы, даст бог, избавим Россию от курносого недоумка».
Кузьма Степанович остолбенел, осознав услышанное. Первым порывом было накинуться на изменников и лично их арестовать. Он даже ускорил шаг, догоняя заговорщиков, но оступился на своей деревянной ноге и едва не упал. Только тут Свистулькин сообразил, что пожилой калека может не одолеть двоих молодых крепких мужчин. А если убьют? Жуткая тайна не будет раскрыта, государь и Отечество останутся в страшной опасности. Пусть даже не убьют: все-таки смертельная схватка посреди дня на главном проспекте столицы это слишком причудливо даже для таких чрезвычайных обстоятельств, пусть попросту сбегут, пусть даже один. Тогда заговорщики будут предупреждены. Нет, так рисковать Свистулькин не мог. «Если бы не проклятое несчастье, думал Кузьма Степанович, в старые времена уж я бы их!»
Откровенно говоря, Кузьма Степанович себя переоценивал. Все-таки далеко за пятьдесят по меркам своего времени совершеннейший старик. Плюс тяжелая жизнь, проведенная в походах и сражениях, старые раны, увлечение алкоголем, медицина восемнадцатого столетия. Скажем прямо, даже с рукой и ногой у него не было шансов. А если уже совсем честно, то и в молодости, в самом расцвете, он едва ли одолел бы двух сильных и рослых мужчин.