«Кабели, кабели» ворчал Кожин. И уходил в Летний сад. Он прятался там, где кусты образуют как бы сад внутри сада. По четырем углам его стоят четыре отвратительных старика, изображающих в любую погоду Страдание, Внимание, Радость и Иронию, а посреди клумбы еще более жуткий Двуликий Янус. Все-таки здесь он был среди своих.
Гимн великому городуКожин любил посещать вокзалы. Иногда он ходил на Московский к отправлению «Красной стрелы». Заболтав проводника, он оказывался в вагоне-буфете и выпивал там, в обществе командированных артистов, граммов сто коньяка. Затем возвращался на перрон. Когда поезд трогался, и командированные осоловело глядели из окон, он подымал руки и дирижировал «Гимном великому городу». Сам он не любил ездить в поездах.
Начало учебного годаДруг и собутыльник Кожина Бирман работал на фабрике учебно-наглядных пособий в цехе глобусов. Кожин любил у него бывать. Как придет, так начинает крутить глобусы, приговаривая: «Пош-шел!.. Пош-шел!..» Однажды в соседнем цехе что-то загорелось. По местному радио объявили о пожаре и заодно поздравили всех с началом учебного года.
Вступительный взносКожин всем жаловался, что его хотят вовлечь в какую-то организацию и получить с него вступительный взнос. Один и тот же человек проходу не дает, всё время требует двадцать копеек. Жалобой заинтересовался адмирал Тучков. Поразмыслив, он сухо сказал: «Попробуйте угостить его пивом».
Жалоб от Кожина больше не поступало.
Происхождение поэмыЧтобы иметь заработок, Кожин иногда приходил в райисполком и интересовался в очереди, не желает ли кто-нибудь облечь свою претензию в художественную форму. Все отказывались, но один старик с радостью согласился. Так появилась на свет ходившая позже по рукам поэма: «Письмо председателю райисполкома товарищу Ширакову». Она начиналась строками:
Дорогой товарищ Шираков!
Будем говорить без дураков
Ну, и так далее.
1968
О Хлебушкиной, которая им хлеба дала
быль
Чуть до убийства не дошлоТам были голодные, скрюченные ребята. И был с ними калека Исаак. Раненый, контуженый, стреляный, простуженный. Руки-ноги ему на фронте перебило, не помнит, как и домой добрел.
Хотел Исаак ребят накормить, да нашел в кармане только пуговицу. Хотел ребят распрямить, не хватило сил. Так и сидели они в узбекских кибитках тощие, злющие, как зверьки. А возле них лежал Исаак, шинелью накрытый, больные руки-ноги под себя подбирал.
Пришла однажды Самойленко из Наркомпроса, с собою Антонину Павловну Хлебушкину привела и говорит:
Иди, Исаак, отдохни.
Исаак поднялся, шинель на плечи накинул и побрел отдыхать, куда никто не знал.
А зверьки смотрят на Антонину Павловну, будто думают: «Хорошо бы тебя, Антонина, слопать. А Самойленкой закусить». Так и на заборе написала: «Убьём тебя, новый директор!»
А Антонина не из таких. Антонина своего двухгодовалого сына схватила в охапку, принесла зверькам, положила на вшивое одеяло и говорит:
Вот вам, убивайте покуда.
А сама пошла.
У соседнего детского дома выпросила двадцать кило свеклы, в Наркомпросе пять буханок хлеба, дома у матери кастрюлек, у знакомых посуды. Притащила всё к зверькам, говорит:
Вставайте теперь. Варить будем.
Смотрит, а зверьки-то с сыночком на вшивых тех одеялах на четвереньках ползают, забавляются. Сынок хохочет, а зверьки: «Гав-гав! Р-р-р!..»
Затопили они рваными галошами, стали свёклу варить. Потом разделили поровну и поели с хлебом.
Вот и не захотели они ее убивать
Кто чем мог, помогалСекретарь узбекского комсомола Ядгар Насреддинова, худенькая девушка с косичками, душой болела за детский дом. Она попросила все другие комсомолы помогать, кто чем может.
И они помогали.
Однажды в декабре 1942 года в Москве выдавали крупные маринованные сельди. Аня Панкратова и говорит своим подругам Масловой, Уткиной, Бирюковой и Шелудаковой:
Подруги, не будем этих сельдей есть. Направим их в Ташкент, в наш подшефный детский дом, пусть полакомятся.
И направили.
А у военных строителей было иначе. Там они посовещались, ремни на один пролет поубавили, Карай-Беда и говорит:
Будем, товарищи, им каждый день по восемь-девять пайков посылать.
Помогали, кто чем мог: Оренбург пшеном, Киров сушеными грибами, фронт добрым словом.
И направили.
А у военных строителей было иначе. Там они посовещались, ремни на один пролет поубавили, Карай-Беда и говорит:
Будем, товарищи, им каждый день по восемь-девять пайков посылать.
Помогали, кто чем мог: Оренбург пшеном, Киров сушеными грибами, фронт добрым словом.
«Здравствуйте, всенародная советская мать, Антонина Павловна!» писали ей с фронта.
А что она сделала-то, а она ничего. Ездила в Клин, брала там кое-кого.
Кто сам мог есть, тому хлеба давала, а кто сам не мог, тому питательную клизму ставила.
Сама в семиверстных сапогах, в телогрейке, мода-люкс по тем временам. Худенькая, востроносенькая уж какая там мать, тем более всенародная.
Однако обзавелась она сыновьями. Доставалось ей по пятнадцать по двадцать сыновей в год.
Сыночек Витя ГлебскийА с ним, значит, было так. Сначала он был сыном законных родителей. Жили они под Ленинградом, в селе, пока немец не пришел, а когда пришел перестали жить. Отца повесили, мать засекли, а Витя в лес убежал. Сидел там волчонком, потому что от людей уж ничего хорошего не ждал.
Однако подошли советские части. Был меж нашими одинокий полковник Глебский. Отмыл он, отогрел пацана и сказал ему:
Будешь мне сын.
Так бывало вовремя войны. Стал Витя Глебским. Поехали они с отцом в Ташкент. Отец побыл немного в мирной жизни, а потом снова уехал на фронт, чтобы добить зверя в его логове. Пока добивал, самого ранило да контузило. Приехал он насовсем в Ташкент, не успел немного с сыном побыть, а его уж и на лафете повезли.
Случилась меж теми, кто за гробом шел, Хлебушкина. Она Витю привела к себе, слёзы утерла и сказала:
Будешь мне сын.
Был Витя один раз сыном, был другой раз сыном, стал дважды сиротой. Выбрали его за это председателем детского совета. А Антонина сыночком назвала.
На фронт они подалисьВоенный гостинец сладок да недолог.
Съели они пшено, съели грибы, съели селедки. Вот и пришел однажды к Антонине повар Карим.
Антонина, Антонина, говорит, кушать надо, а варить нечего.
Села Антонина плакать. Думает: «Где же я столько провизии наберусь на двести ртов?»
Подходит сзади Витя Глебский со старшими ребятами, окликает ее:
Мать
Чего тебе? спрашивает Антонина Павловна.
Полно плакать-то, говорит Витя. Дай нам метрики. Мы с ребятами на фронт подаёмся.
На фронт?.. Чего вы там забыли, на фронте?
Сражаться будем. Наше дело правое. И аттестаты получать. Ты нашими аттестатами всю свою ораву прокормишь. Дай метрики, мать.
Не дала она им, конечно, ничего, кроме материнского поцелуя да легкого подзатыльника.
Но всё-таки после этого нашлась она что варить. Брюковки или там или свеколки мороженой, но, как сейчас помнит, сварила.
Еще один сынСыновья были разные: беленькие, черненькие, каштановые. И появился один рыжий. Его привезли из блокады. Он вытягивал шею и ловил воздух ртом. Но потом, когда он поймал, надышался, ему сказали:
Еды у нас не очень много, но тебя-то, дистрофика, накормить хватит. Ешь!
И он стал есть и съел сколько мог.
Наелся? спросили его.
Наелся
Ну, теперь утрись, да пойди, отдохни.
Он отдохнул, но потом снова почувствовал признаки голода. И подумал было пойти об этом сказать. Но ему стало совестно. Он знал, что еды осталось немного, и не смогут ему всю скормить.
Тогда он подумал, что раз еды мало, то всё равно на всех не хватит и от неё никто не станет сыт. Но ему было совестно.
Тогда он подумал, что если встать ночью и съесть ту еду, то вовсе никто не узнает. Но ему было совестно.
И тогда он пошел.
Он разбудил двух дистрофиков, чтобы не так было страшно, и сказал им, что у него есть еда. Дистрофики при этом моментально вскочили, так как спали и видели еду во сне.
Они вдвоём держали веревку хилыми своими руками, а он, обвязавшись ею, спустился вниз. Там, в холодке, на шнурах, чтобы не достичь было крысам, висели две военные колбасы.
Тогда он сломал одну и стал есть, а сверху на него глядели дистрофики, упрашивая большими глазами о колбасе. Он, не переставая есть, кинул им кусок, но в отверстие не попал, и кусок шлепнулся в пыль. Он скоро почувствовал, что колбаса была очень соленой. И ему захотелось пить. Рядом стояли бутылки с хлопковым маслом. И он пил, задрав голову, а сверху смотрели большими глазами дистрофики, умоляя о масле и о колбасе.