Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 17901990 - Сборник 26 стр.

Петр Васильевич Шумахер (18171891)  поэт, автор многих сатирических произведений на актуальные темы.

Д. Д. Минаев

Отголоски о цензуре

Русская эпиграмма. С. 502.

Дмитрий Дмитриевич Минаев (18351889)  поэт-сатирик, сотрудник «Искры», «Будильника», «Осколков» и других сатирических журналов.

<На Е. М. Феоктистова>

Русская эпиграмма. С. 504. При жизни поэта не публиковалась. Впервые: Русский библиофил. 1913.  7. С. 86.

Современники узнали под этими сокращениями Евгения Михайловича Феоктистова (18291898), назначенного именно в 1883 г. начальником Главного управления по делам печати (подробнее о нем см. Перечень цензоров), и Михаила Николаевича Островского (18271901), министра государственных имуществ, который, по слухам, состоял в связи с женой Феоктистова.

Перед гробом М. Н. Лонгинова

Русская эпиграмма. С. 496. Впервые: Поэты «Искры». Т. 2. Л., 1987. С. 330.

О Лонгинове см. Перечень цензоров. Поэт намекает на то, что Лонгинов славился в своем кругу как «поэт не для дам», печатавший свои порнографические вирши за границей. Будущий начальник всей российской цензуры писал:

М. Н. Л<онгино>ву

Поэты «Искры». Т. 2. С. 144.

Комментарий см. в предыдущем стихотворении.

В. Г. Короленко

Эпизод

<> Это было в феврале 1886 года. Я приехал в Москву и поселился на месяц в «Московской гостинице» против Кремля. Я начинал свою литературную карьеру (или, вернее, возобновлял ее после ссылки) и приобрел много знакомств в московском литературном мире, в том числе с редакцией «Русских ведомостей».

Подходила 25-я годовщина освобождения крестьян, и в литературных кругах этот юбилей возбуждал много оживленных толков. Юбилей оказался «опальным». Время было глухое, разгар реакции. Крестьянская реформа довольно откровенно признавалась в известных кругах роковой ошибкой. Смерть Александра II изображалась трагическим, но естественным результатом этой ошибки, и самая память «Освободителя» становилась как бы неблагонадежной. Говорили о том, что намерение одного из крупных городов поставить у себя памятник Александру II было признано «несвоевременным», и проект, уже составленный Микешиным, отклонен. Статьи Джаншиева и других сотрудников «Русских ведомостей» о великой реформе звучали как вызов торжествующей реакции. Ждали, что даже умеренные статьи, которые неизбежно должны были появиться 19-го февраля, навлекут репрессии, и гадали, какая степень одобрения освободительных реформ может считаться терпимой. В «Русских ведомостях» шли те же разговоры. Статьи, назначенные для юбилейного номера, обсуждались с особенным вниманием и осторожностью всей наличной редакцией.

В гостинице, где я остановился, каждое утро являлся газетчик с кипой газет, которые разносились по номерам. Я ложился и вставал поздно, и номер «Русских ведомостей» мне обыкновенно подсовывали под запертую еще дверь

Утром 19-го февраля я с любопытством кинулся к двери, но газеты на обычном месте не оказалось.

Я позвонил и, когда явился коридорный, спросил у него, почему мне сегодня не подали газеты.

 Сегодня «Русские ведомости» не вышли-с,  сказал он и, понизив голос, прибавил:  Запрещены-с Не угодно ли вот-с. И другим господам подаем эту-с

Он подал номер какой-то московской газеты, кажется, это были «Новости дня». Я взглянул в нее,  о 19-м февраля не было ни одного слова.

Я оделся и поспешил в Чернышевский переулок. На лестнице, в конторе, в редакции было движение, точно в муравейнике.

У служащих лица были встревожены и печальны. Съезжались редакторы и товарищи-пайщики. При мне приехал В. Саблин, чрезвычайно взволнованный и красный. Было видно, что невыход номера для всех явился неожиданностью. Служащие не могли ничего определенного ответить на вопросы подписчиков, приходивших осведомиться о причине неполучения газеты Во всяком случае, для Москвы это было событие, для Чернышевского переулка катастрофа.

Мне удалось узнать в общих чертах, что именно случилось.

Номер был приготовлен, и в нем, конечно, была статья о великом юбилее. Выпускал этот номер Соболевский. Все это было сдано в набор, прокорректировано и частью сверстано, когда в типографию явился чиновник генерал-губернатора или инспектор типографий и от имени князя Долгорукова потребовал, чтобы московские газеты ничего не писали о 19-м февраля, о годовщине крестьянской реформы. Соболевский тотчас же поехал к генерал-губернатору.

Было уже очень поздно, и князя Долгорукова пришлось будить. На это долго не решались, но штатский господин, явившийся глубокой ночью, был так возбужден и требовал так твердо и настойчиво, что старого князя, наконец, подняли с постели.

У почтенного московского сатрапа были маленькие слабости.

Глубокий старик,  он имел претензию молодиться, красил волосы, фабрил усы; ему растягивали морщины и целым рядом искусственных мер придавали старому князю тот бравый вид, которым он щеголял на парадных приемах.

По характеру это был в сущности добродушный старик, и, может быть, будь на его месте другой человек, менее независимый и более подчинявшийся инспирациям Каткова и его партии, «Русским ведомостям» не пришлось бы создать такие прочные многолетние традиции литературного либерализма в Москве. Но все же это был, хотя и благодушный, но настоящий сатрап, от расположения духа которого зависела часто судьба человека, семьи, учреждения, газеты. Ему ничего не стоило без злобы, чисто стихийно раздавить человеческую жизнь, как ничего не стоило проявить и неожиданную милость Совершенно понятно, что разбудить могущественную особу с теми «слабостями», о которых я говорил выше, заставить «его сиятельство» выйти в халате с ночным, непарадным лицом в приемную было чрезвычайно опасно, так как создавало самое неблагоприятное «расположение духа». И Соболевский очень рисковал, требуя этого свидания во что бы то ни стало. Товарищи Соболевского, работавшие с ним в то время, вспомнят, наверное, подробности этого знаменательного ночного разговора редактора с генералом-губернатором. Я теперь могу лишь в общих чертах по памяти восстановить то, что слышал в тот день и о чем говорила вся литературная и интеллигентная Москва.

Объяснение было довольно бурное. Долгоруков, хмурый и недовольный, подтвердил, что распоряжение исходит от него и должно быть исполнено. На требование «законных оснований» и указание на нравственную невозможность для печати замолчать юбилей крестьянской реформы Долгоруков ответил так, как обыкновенно отвечают сатрапы на разговоры о законе и нравственных невозможностях. Оба волновались. Редактор заявил, что не может выпустить газету без статей о реформе, Долгоруков ответил, что со статьями о реформе номер не будет выпущен из типографии, а невыпуск газеты он будет рассматривать как антиправительственную демонстрацию, и непременно ее закроет

На том и расстались. Соболевский приехал в Чернышевский переулок поздней ночью, когда уже нельзя было созвать товарищей (телефонов тогда еще не было). Ему одному пришлось решать судьбу общего дела и выбирать между унизительным безмолвием в день великого юбилея или риском закрытия газеты. Он отдал распоряжение приостановить всю работу и, чрезвычайно взволнованный, уехал домой. Станки стали. Наборщики разошлись. Типография замерла.

Я был уже достаточно знаком с редакцией и ближайшими сотрудниками «Русских ведомостей», чтобы иметь право остаться в этой сутолоке и выждать, пока приедет Соболевский. Наконец, его выразительная фигура появилась на лестнице. Не знаю, спал ли он эту ночь, но теперь лицо его было спокойно и показалось мне чрезвычайно красивым. Он поднимался по лестнице, на верхней площадке которой ждали его, толпясь, служащие и некоторые товарищи, с таким видом, какой, должно быть, имеет английский премьер, который должен дать отчет в серьезном, непредвиденном конституцией и чрезвычайно ответственном шаге. Вскоре из толпы выделилась группа товарищей-редакторов, и за ними закрылась черная дверь редакторского кабинета. Там шли какие-то объяснения, от которых,  все это чувствовали,  зависела судьба газеты и личная судьба ее работников. Потом двери раскрылись, все разошлись по своим местам, редакторы отделов принялись за работу, и хорошо слаженная машина пошла в ход спокойно и уверенно, хотя никто не знал, выйдет ли завтра номер, над которым приходится работать сегодня. В этот день только и было разговоров в интеллигентной московской среде, что о безмолвном юбилее и «невыходе» «Русских ведомостей». Ни одна московская газета не обмолвилась ни словом об освобождении крестьян, как будто дата 19-е февраля 1861 г. никогда не существовала в русской истории. О ней приказано было забыть, и пресса,  голос общества,  покорно исполнила оскорбительное приказание. Невыход «Русских ведомостей» резко и выразительно подчеркнул картину. Теперь <> уже трудно представить себе всю выразительность этой демонстрации молчания и то значение, которое приобретал при этих условиях факт «невыхода» «Русских ведомостей». В первое время говорили, что номер газеты был арестован за «резкую статью» по поводу юбилея, сравнивавшую время реформ с временами реакции. Потом стала известна настоящая причина, и из уст в уста переходил рассказ о ночном разговоре с Долгоруковым. Все понимали, что после этого разговора «невыход» газеты становился еще опаснее: это была уже не общая антиправительственная демонстрация, а нечто при русских условиях гораздо худшее: демонстрация антидолгоруковская, неподчинение распоряжению могущественного сатрапа На следующий день я с особенной тревогой кинулся к двери своего номера: газета была тут. Оказалось, кроме того, что все петербургские газеты вышли со статьями о реформе, и что это, значит, был сепаратный приказ по московской сатрапии, вызванный, вероятно, инспирациями трусливой и злобной тогдашней московской цензуры.