Чужой крест
Сага
Елена Поддубская
Дизайнер обложки Тамуна Тогонидзе
Дизайнер обложки Алёна Валерьевна Лысенко
© Елена Поддубская, 2022
© Тамуна Тогонидзе, дизайн обложки, 2022
© Алёна Валерьевна Лысенко, дизайн обложки, 2022
Эпилог
Очередная кастрация нулей в России в 1998 году, после которой размер лопатника стал с ладанку, хороша для держателей денег, никак не для их пользователей. Простой пахарь в цепи обогащения всегда последнее звено. Бессильные что-то поменять в подобной закономерности, ближе к сентябрю супруги Смирновы взяли билеты до Барселоны в один конец. Прожив в столице Каталонии меньше года, после третьей карманной кражи эмигранты из России поняли, почему это живописное побережье зовут Берегом отважных. Двое взрослых и ребятишки, шестилетние двойняшки Пётр и Павел и их сестрёнка Дуся, моложе на полтора года, добрались из Испании до ближайшего французского городка Перпиньян, грязного, узкого, базарного. Здесь уживались меж собой цыгане, арабы и каталонцы, сюда после пенсии уезжали жить англичане, евреи оккупировали тут пригородный колхоз, превратив его в кусочек земли обетованной, а русские держали приход. При этом никто никому не задавал лишних вопросов, друг на друга не оглядывался, да и вообще жизнь текла размеренно, как на красочных картинах Сальвадора Дали, прожившего в этих местах не один год. Такая обстановка обрадовала эмигрантов ещё и потому, что минимум французского пособия по содержанию беженцев значительно выше испанского.
В местной Префектуре, поняв из всего набора объяснений с новыми космополитами только слово asile, полицейские проводили их в прохладную комнату и дали понять, что нужно подождать. По стенам стояли стулья и диван, на столе графин с водой и тарелка с тонко нарезанным хлебом. Сунув кусок уставшей Дусе, Степан и Лёля позволили поесть и мальчишкам. О дальнейшей своей судьбе Смирновы гадали недолго: через час явилась переводчик мадам Катала. Маленькая чернявая женщина с интересом выслушала историю семьи: денег нет, работы нет, страны нет, и так уже не одно столетие. Патриотизм это прежде всего желание жить на родной земле. Именно оно-то в Смирновых и иссякло. Ведь то, чем прикрываются нынешние руководители их родины, есть дорога в никуда. И тем, кто этого не понимает, флаг в руки и сил для рукоплесканий. Смирновы, потомки славных династий, выбирают иной путь, и просят правительство Франции приютить, обогреть и позволить открыть пекарню. Степан готов печь хлеб, чтобы кормить им добросердечных французских граждан. Лёля встанет рядом с мужем. Им всё равно где жить, лишь бы знать, что однажды не придут, чтобы истребить их всё и их всех.
Эмоциональная речь, полная горечи, а при этом в выражениях, достойных почётного места в русской словесности, пробрала полицейских, ибо мадам Катала сопровождала пересказ, прибегая в переводе близко к тексту. Растерянные и озадаченные, французы в очередной раз заглянули в бумаги перебежчиков.
Ольга Владимировна Старицкая? уточнила переводчик; акцента у неё почти не было. Лёля посмотрела на мужа.
Мы знакомы? спросила она, поправляя в ухе сочный синий кабошон, словно Степан мог ответить вместо женщины.
Глава семейства переложил пухлый кожаный портфель с документами из одной подмышки в другую. Лицо его выражало растерянность: «Неужели о нас уже доложили? Как? Почему?». Отголоски родового страха отразились на его лице, но переводчица поспешно улыбнулась сразу всем Смирновым и ответила Ольге:
Нет, мадам. Но я знаю женщину с фамилией Стариски.
Далее мадам Катала объяснила полицейским, что если перед ними представители древнего да к тому же царского рода, то такими беженцами не разбрасываются.
Пожилой помощник префекта, повидавший на своём веку и тощих африканцев, изнурённых произволом правящих кланов южного континента, и самоуверенных магребинцев, потомков жертв некогда существовавших французских колоний, и заносчивых представителей разорванной Югославии, бежавших от войны, впервые столкнулся с русскими, да ещё и сановных кровей. Их вид, совсем не жалкий, золотое колье вокруг шеи женщины тянуло граммов на тридцать, их история, совпадающая с теми, о которых вещали журналисты TF-1, их манера поведения и уверенность поразили мужчину. Подумав, он попросил помощника определить семью Смирновых в единственное общежитие города для политических и прочих беженцев и выделить им комнату потише, почище, обязательно с холодильником и телевизором.
Ещё через несколько дней русские познакомились с мадам Стариски. Элен плохо говорила по-русски, но мадам Катала перевела все её вопросы. Разговор шёл довольно в бодром тоне до тех пор, пока француженка не сняла с себя лёгкий жакет, под которым были топ, а поверх него крест. Увидев его, Лёля лишилась речи.
1. СССР. Россия. 1949 год. Село Красное на Волге, Володя Полянский
Река у берега тиха и ласкова. В этом месте она, как за щёку заложена. Можно забежать в воду с берега, а хочешь ныряй с мостка. Зайдя по колено, чувствуешь, как волна тебя приятно щекочет, словно девица манит. Село Красное-на-Волге, от «красивое». Вся округа до Плёса не налюбуешься. Но Красное одно такое. Те, что причаливали сюда на стругах, приговаривали про село: «У каждого барина своя блажь затоварена». А они зря не скажут, многого повидали пред тем, как окрестить маленькую пристань. Красиво, и Богу слава! Живущим на том берегу в Красных Пожнях с названием повезло меньше. И ландшафт там, говорят, иной. Но этого Володя пока не знал. Денег на пароме кататься нет, да и реку переплывать боязно; никак с километр пути. А в книге написано, что у них Волга пока только силу набирает. Главная её мощь начинается за Самарой, оттуда до устья река разливается на ширину, как от причала до Костромы. Невозможно представить. Врут, наверное. А может и нет. Земля она такая везде разная и красивая.
В свои четырнадцать Володя Полянский уже успел малость посмотреть. Вырастет, точно всю планету обойдёт. Даже сомнений быть не может. А пока лучше купаться в заливе. Он от дома километра не будет. Бегом так и вовсе рядом. Чуть припекло, сгонял окунулся и «Алга, комсомол!». Местные прозвали мальчишку именно так. Не Вовкой и даже не Вованом. Но Полянский не обижается. Наоборот, сразу тепло. И немного грустно. Родная Алма-Ата осталась далеко. Он туда обязательно ещё поедет, только подрасти нужно. И стать мужчиной. Потому как многого пока Володя Полянский боится: и в лес ходить, там заблудиться можно, и на реку в лодке спускаться. Потому ему никто и не верит, что в родном городе он в десять лет поднимался с пацанами в горы с ночёвкой. Аксайское ущелье оно ох, какое сложное! И ничего. Но в горах не заплутаешь, там любой спуск ведёт к дому. А в лесу ещё надо научиться примечать ориентиры. Вот у берега деревья как казачий хор стоят, полукругом. По центру дубок вырос некрупный, но такой ладный весь как солист. А остальные стволы на подпевке. Вглубь, шагов через сто, борется за жизни приметный дуб, надвое рассечённый молнией. Вправо от него, ещё через полторы сотни метров, раскинул зелёные сарафаны берёзовый лесок. Ветви гнутся, будто навстречу вышли девки с рукавичниками. А если пойти влево от щербатого дуба, то дойдёшь до мшистой ели. Мимо неё никак не промахнуть: без рук без ног, а помирать старуха не хочет, вся от корней до склонённой головы укуталась в мох, как в шаль. С этой же стороны, чуть подалее, уродливая берёза с наростами чаги, словно занесена селевыми оползнями. Грязевые наносы Володя видел мальчонкой у Большого Алма-атинского озера. Его туда водил старший брат Николай, чтобы показать, как силой своей большая вода может сдвинуть гору так, что между склонами получится чаша. А она потом соком ледников наполнится, и вот тебе бирюзинка на высоте в полторы тысячи метров над уровнем моря. Водица там студёная, это не Волга. Даже в знойное лето, привычное для казахов, икры стягивает судорогой. Хотя, зря он так про Волгу. Ей поклоны бить по праву. Попробуй совладать с её стремниной. Здесь, мужики хорохорятся, как с хорошей бабой, много нужно опыта, чтобы не отставать. Его у Володьки никакого и не было, плавать он только учился, в реку прыгал «солдатиком», с пристани и где помельче, чтобы сразу окунаться и не дрожать, да плыл вдоль берега сто метров по течению к камышам. А затем вылезал, наполовину в ряске, и всё заново. Пусть пацаны смеются, ему-то что? В четырнадцать годков лишний раз встречаться со Старухой надобности не настало. Она его батю в сорок первом под Москвой забрала, матушку год назад, в мирное время, когда люди всей страны только-только стали жить без страха. Воспоминания эти на всю жизнь останутся слёзными.
Той осенью 1948 года Полянские провожали в армию старшего из сыновей Николая. Стол собрали всем кварталом; народ на переселении дружный, да и война людей сплотила, хоть прибывших в тыл, хоть местных. Но брат и до части доехать не успел, а уже понеслась ему вслед телеграмма с лихой вестью: у мамы их отравление, сепсис, летальный исход. Тринадцатилетний Володя, белоголовый и долговязый, смотрел в гроб и не верил, что синие губы покойницы могли целовать его каждый день спросонья и на ночь. Что пальцы, судорожно и коряво сцепленные, так часто шебаршили волосы на его голове. Что ушёл навсегда бледный румянец мамочки, такой красивой, такой хрупкой белизной и сложением. Что косы, спрятанные под церковный платок, теперь точно не отрастут. Мама остригла их, когда пришла похоронка на отца, и за восемь лет дошли пряди до плеч, а ниже спускаться не хотели. Володя любовался материнскими волосами, русыми, шелковистыми. Он был той же породы: голосок звонкий, кожа белая, пух на голове, как у гусыни подпушка мягкая и короткая. Среди местных казахов, переброшенных в тыл украинцев и молдаван, меж корейцев, японцев и уйгур, каких в бывшем городе Верном тоже почему-то было немало, выделялся пацанёнок ростом и видом. Звали его Боголовый. А старухи, пристально заглядывая в мальчуковые шарики, ещё дразнили лупоглазым. «От мужа ли малец? Не нагуляла ли где его Анастасия? В ссылках, откуда прибыла к нам семья врага революции, говорят, всякое бывало. И смотрители звери, и заключённые не человечнее. Пока муж строил Беломорканал, жена могла и полюбовника завести. Может вовсе и не по прихоти, выживал в те годы каждый по-разному. Иначе почему при коренастом и чернявом отце второй его сын вышел не с матовой кожей и круглоголовым, а тонким в кистях и особенно щиколотках, узколицым да с прозрачной кожей на щеках, как наливное яблочко? Известно, если мужний грех за порогом останется, то жена всё в дом несёт. Почему отец у них Павел Старицкий, а жена и дети Полянские? Разве может такое быть в настоящей коммунистической семье? Или родители пацанов живут не в браке? Тогда вообще ничего о них непонятно, а из самих слова не вытянешь: жена да муж змея да уж».