Сосницкий недоверчиво повертел сверток в руках.
Что вы, Михал Васильич, чушь какая, мы все под Богом ходим попытался отговорить его Сосницкий.
Не спорьте, Алексей! Я лучше знаю Просто прошу. Жаль, если это пропадет.
Сосницкий досадливо сморщился, взял сверток, сунул его под ремень, запахнул шинель и выбежал из землянки. Больше Белова он не видел.
Через несколько месяцев Керенский начал свое знаменитое июньское наступление на Юго-Западном фронте. Со всех фронтов сюда стянули все орудия, палили из них целыми днями и по ночам. Вражеские укрепления сровняли с землей. Командиры отдали приказ наступать. И тогда солдаты выдвинули требование: а пусть офицеры сходят и посмотрят, есть ли еще в окопах германцы. После заверений, что всех уничтожили, солдаты собрали митинг и решили: если нет никого, то и наступать не к чему. Дело было ясное: с войной покончено. Предатели, о том ранее уже предупреждавшие, обменяли победу на революцию
1921
Переворот 1917 года опрокинул и перевернул все. Ротмистр Сосницкий уходил на фронт защищать Отечество, но после большевистского переворота никто не мог ответить на вопросы, где это Отечество и что станет с ним и его защитниками дальше. Сначала он подался было в Полтаву, там немного отсиделся, а потом услышал про гетмана Скоропадского и отправился в Киев, чтобы вступить в его армию. Однако проехать туда уже не получилось. Только до Одессы добрался, а дальше в Севастополь. Из Севастополя морем переплыли в Варну, а уже оттуда в Сербию, в Нови Сад. Там Сосницкий прожил какое-то время, пока его не вызвали в Белград. Про сверток, который передал ему поручик Белов, не вспоминал. Хорошо, что лежал он на дне дорожного сундука и в суматохе тех непостижимых дней не затерялся, как терялись не только вещи, но и люди, и честь, и совесть, и разум
Однажды глава организаций беженцев из России Сергей Палеолог предложил Сосницкому заняться устройством беженцев, в основном это были остатки врангелевской армии. И в одной из партий бывших офицеров он встретил ротмистра Данилова, который все просил Белова рассказывать его историю дальше, да так и не услышал ее конец. Они обнялись, помолчали. Ротмистр сильно сдал, осунулся, от былого лоска не осталось и следа. А через неделю у него поднялась высокая температура. Поместили его в больницу, боялись не тиф ли. Данилов долго был между жизнью и смертью, и навещавший его Сосницкий не знал, застанет ли однополчанина живым. Но Данилов внезапно пошел на поправку, прошла еще пара недель, и он окончательно выздоровел. О болезни напоминала только обритая голова и страшная худоба.
Данилов снял комнатушку у сербской старухи, нужно было искать какую-то работу, чтобы выжить. Как-то к нему заглянул Сосницкий, вроде как в общине беженцев шел разговор о вакансии официанта в одном из баров. Сложно было представить русского офицера в такой роли, но пока выбирать не приходилось. Они еще надеялись, что «пока». За бутылкой дешевой ракии стали вспоминать своих боевых товарищей. Судьба многих была неизвестна.
Корнет Ковалевский здесь, Ростовцев Все влачат довольно жалкое существование. Кто таксистом работает, кто налоги собирает с собак, кто вывески и декорации рисует, официантами устроились, а мне повезло, я французский преподаю в гимназии.
Алексей, а помните ли поручика Белова, что про рукопись Лермонтова рассказывал, когда мы под Угриничами стояли? спросил Данилов.
Ну как же, ведь тогда Сосницкий хлопнул ладонью по лбу. Он же мне тетрадку свою отдал, сохранить просил! Я забыл про нее совсем! Что-то он вроде отыскал, неоконченную повесть Лермонтова, что ли
А где, где эта тетрадка? заинтересовался Данилов.
Должна лежать в моем походном сундучке, я как положил ее туда, так и не доставал
Так разрешите мне ее полистать, попросил Данилов. Вот пока тут бездельничаю и почитаю. Хоть узнаю, чем там дело кончилось. А то уже столько лет мучаюсь!
Он рассмеялся и дружески хлопнул Сосницкого по плечу.
Сосницкий пообещал, что тетрадь отыщет и принесет ротмистру. Вернувшись домой, выдвинул из-под кровати свой походный сундучок и на самом дне его, под грудой ношеной одежды, отыскал пакет. Только там оказались две тетради, довольно толстые, в одинаковых коленкоровых переплетах. Текст был написан летящим, мелким, но разборчивым почерком.
Он сел в кресло и пробежал глазами первую страницу одной из тетрадей. Задумался, вновь вернулся к началу и уже не мог остановиться, пока не дочитал все, до последней строчки. Это оказалась та самая неизвестная повесть Лермонтова «Штосс». Затем он открыл вторую тетрадь. Интересно, похоже, дневник самого Белова. Сосницкий начал читать.
Ай да Белов! Снимаю шляпу!
Сосницкий в волнении заходил по комнате. В это время в дверь постучали. Кто так поздно? Сосницкий распахнул дверь.
А, это ты? Заходи, забавные у меня новости!
Порыв ветра внезапно погасил огонь в лампе
На следующий день газеты вышли с заголовками «Убит русский офицер, руководивший помощью беженцам из России!», «Кровавый след большевиков в Сербии!», «Месть красных боевому офицеру!»
Сыщики дело закрыли быстро. Из квартиры убитого ничего не пропало. Обществу русских эмигрантов были переданы его вещи. Среди них корнет Ковалевский нашел тетрадь. Полистал и понял, что это дневник погибшего еще в германскую Белова. Забрал дневник себе как память о боевом товарище.
2017
Писатель Андрей Самарин давно и безуспешно обдумывал идею новой книги. После выхода его последнего детективного романа прошел год. «Горел» договор с издательством, аванс был давно потрачен, его литературный агент звонил каждый день и грозил самыми страшными карами.
Самарин глядел в потолок, словно трещины в побелке могли указать ему тот единственный путь, по которому, как по рельсам, покатится сюжет. Он подходил к окну, смотрел во двор, словно в танце веток деревьев, трепещущих на майском ветру, мог увидеть ту сюжетную линию, которая бы поразила воображение его издателей. Он листал ленты социальных сетей, словно в снимках многочисленных котиков и постах о кулинарных изысках надеялся уловить неясную, невидимую нить стройного захватывающего повествования. Все без толку. Угрожающе, как акула к выпавшему за борт неудачнику, к нему приближался дедлайн последний срок сдачи рукописи в издательство.
Самарин открыл на первой странице чистую тетрадь. Он привык писать в тетрадях от руки, каждый новый роман новая тетрадь. Даже ритуал такой завел: шел в магазин канцелярии, тщательно выбирал общую тетрадь в девяносто шесть листов, конечно, в клеточку. И писал мелким, но очень четким почерком, как бисер нанизывая его на строчки. Откуда пошла такая привычка, Самарин не помнил. Возможно, его первая профессия историка-палеографа сыграла здесь свою роль. Он любил архивные документы, старые тетради в коленкоровых переплетах, мог сидеть над ними часами, разбирая летящий почерк Лермонтова или запутанные черновики Достоевского.
Свою работу в архиве он любил. Но в какой-то момент ему в голову закралась мысль: а не попробовать ли и мне написать роман? Ну или повесть вначале. Читателем он был с огромным стажем. Читал запоем, и если поставить в одну стопку все прочитанные им книги, они могли бы поспорить по высоте с какой-нибудь башней в Дубае.
Так почему не написать самому? Чтобы нравилось все: герои, сюжет, интрига, исторический антураж. И он решился. Первую же повесть «Руны смерти» охотно взяло издательство, а уж потом нужно было выдавать тексты на-гора, как уголь в забое, да еще и серии придумывать. Исторических загадок и тайн в голове у Самарина теснилось столько, что хватило бы еще на сотню историй. Но
Внезапно его накрыл пресловутый писательский кризис. Когда-то он в него не верил и только иронично ухмылялся, когда в своей литературной тусовке слышал жалобы от коллег по перу: да бросьте, сюжеты валяются под ногами! А уж профессионализма ему не занимать, даже и учиться не нужно было, все пришло как-то само собой. Чувство стиля, слова и образы словно дремали в недрах души и только ждали часа, чтобы выбраться наружу и лечь ровными строчками очередного шедевра на бумагу. Впрочем, иногда он задумывался: откуда брались все эти идеи, образы, сравнения? Но тайну эту постичь еще не удалось никому. Самое расхожее объяснение: будто кто-то водит рукой по бумаге и выдает текст, не задействуя его мозг. Объяснение было откровенно мистическим и Самарина устраивало. Тем более что элементы мистики в свои романы он добавлял, и именно они, он был уверен, придавали тексту необычный подтекст и остроту.
Самарин вздохнул, написал первое предложение. Потом зачеркнул его. Нет, все не то, такое начало никуда не годится.