ми оставлены. ля того, чтобы
« Я не очень понял, осторожно сказал Сахнин. Еще до появления нашей Вселенной, до взрыва, было нечто Ну, тоже Вселенная? Другая? И в ней разумные существа, такие могучие, что смогли уничтожить весь свой мир, свою Вселенную? Сделали это и погибли? И тогда появился наш мир? И значит, наша Вселенная это труп той, прежней, что была живой? И галактики это осколки, след удара, нечто вроде гриба от атомного взрыва?
Ну Примерно так. На деле все гораздо сложнее. Сейчас считается, что наша Вселенная возникла двадцать миллиардов лет назад, и это было началом всех начал. А я говорю, что это был конец. Конец света. Вселенная до взрыва была бесконечно сложным, бесконечно непонятным и бесконечно разумным миром. Действовали иные законы природы, иные причинно-следственные связи. Материя была иной. Мысль, разум, а не мертвое движение, как сейчас, были ее основными атрибутами»
По Лему, нынешние природные законы сформировались в результате целенаправленной деятельности высокоразвитых цивилизаций. Однако, могли ли разные, в принципе, цивилизации действовать сообща, создавая гармонию всех законов Вселенной? Фантастическая наука дает ответ и на этот вопрос (П. Амнуэль, «Преодоление», 1981 год):
«Изучая природу, люди веками отвергали многие вопросы как ненаучные. Считалось бессмысленным спрашивать: почему ускорение пропорционально силе? Почему сохраняется энергия?.. Но вот люди начали изменять законы природы. И оказалось, что нельзя развивать науку, не ответив на все эти еретические почему А вывод был такой. В законах природы нет единства, потому что они искусственны. Давно, задолго до возникновения рода людского, законы мироздания были иными, более стройными. Все законы природы объединяла система, возникшая в момент большого взрыва Вселенной двадцать миллиардов лет назад. Но когда-то во Вселенной впервые возникла жизнь Разум Потом еще И как мы сейчас, древние цивилизации начали изменять законы природы Причем каждый разум действовал в собственных интересах. Одному для межзвездных полетов понадобилось ускорить свет. Другой пожелал изменить закон тяготения. Третий занялся переустройством квантовых законов И мир менялся. Как мы когда-то оправдывали уничтожение лесов, так и те, могущественные, оправдывали нуждами развития этот хаос, приходящий на смену порядку. На каверзные почему о массе фотона, скорости света можно было легко ответить тогда, но впоследствии эти вопросы действительно потеряли всякий смысл. Какая логика в хаосе? Из гармонии законов природы возникла их свалка. Вот так Мы с вами живем в пору экологического кризиса, захватившего всю Вселенную»
* * *
Читатель наверняка скажет: как это тривиально все сущее объяснять чьей-то разумной деятельностью. Это все равно, что апеллировать к высшим силам или к самому Богу.
Не менее тривиально для «реальной» науки объяснять все сущее только естественными причинами. Тривиально, но правильно. У реальной физики именно таков путь познания путь, кстати говоря, полный противоречий. Эти противоречия привели к тому, что в середине ХХ века в физике начала господствовать парадигма инструменталистов, о которой пишет Дойч: правильное предсказание важнее объяснения. Могут ли ученые объяснить, почему электрон ведет себя одновременно, как волна и как частица? Вот что пишет в книге «Элегантная Вселенная» известный физик Брайан Грин:
«Те, кто использует квантовую механику, просто следуют формулам и правилам, установленным отцами-основателями теории, и четким и недвусмысленным вычислительным процедурам, но без реального понимания того, почему эти процедуры работают, или что они в действительности означают. В отличие от теории относительности едва ли найдется много людей, если такие найдутся вообще, кто смог понять квантовую механику на интуитивном уровне».
«Обычная» наука предсказывает результаты экспериментов, не объясняя причин природных законов. Фантастическая наука пытается объяснить те же процессы, непротиворечиво описать то же самое мироздание. Фантасты практически всегда используют новые научные идеи для построения или проверки своих гипотез. А часто ли ученые используют гипотезы фантастов? Любимый фантастами принцип презумпции искусственности не оправдался, когда Энтони Хьюиш в первые дни после открытия пульсара пытался объяснить его излучение деятельностью иной цивилизации. Следует ли из этого, что презумпцию искусственности нужно использовать только на страницах фантастических романов?
Понятно, почему «реальная» наука пользуется презумпцией естественности, и почему в науке фантастической часто применяется презумпция искусственности. «Реальная» наука безличностна во всяком случае, была безличностной, пока в ареал научных идей не вошла теория Эверетта, которая через полвека после своего появления привела к тому, что многие физики поняли: без привлечения личности НАБЛЮДАТЕЛЯ невозможно объяснить физическую структуру реальности. В науку сейчас проникают идеи, которые еще недавно были достоянием научной фантастики. Если верны предположения современных физиков Джулиана Барбура, Михаила Менского, Дэвида Дойча, Мари Гелл-Манна, Мэтью Доналда и других, личный выбор НАБЛЮДАТЕЛЯ играет в объяснении структуры мироздания принципиально важную роль именно личный выбор, о котором много лет говорила фантастическая наука, создает ту ветвь Мультиверса, в которой предстоит жить познающему мир субъекту. Принцип презумпции естественности, похоже, начинает подводить там, где физики ожидали меньше всего.
* * *
Фантастическая и «обычная» науки объясняют одну и ту же окружающую нас реальность. Принципы объяснения у них разные, что естественно, поскольку фантастическая наука наполовину все-таки литература. Но идеями и гипотезами две науки друг друга обогащают. Реальность-то у нас одна, пусть и бесконечно сложная
Вести-Окна, 1 декабря 2005, стр. 2628
ЗВЕЗДА
Имя той звезде Полынь.
Иоанн Богослов, 8, 11
Она сверкала в ночи в ногах Змееносца, переливаясь всеми цветами радуги, будто любуясь собой: так красавица перебирает румяна, глядя в зеркало и зная, что она единственная.
Он дождался рассвета, стоя у окна. Солнце взошло, день настал, а звезда продолжала светить и даже так ему показалось стала ярче.
И было утро, и наступил вечер десятое октября тысяча шестьсот четвертого года от Рождества Господа нашего Иисуса.
***
Десять лет. Десять лет как десять дней. Десять дней как десять часов. Десять часов как десять минут. Жизнь Тлен.
Он тряхнул головой, отгоняя дурные мысли. Понимал, что вестник, кто бы это ни был, уже в пути, и скоро через минуту, равную дню, или через день, равный году, или через год, равный прожитой жизни, в дверь постучат. Он будет готов. Он и сейчас готов. Он готов всегда. Мог бы исчезнуть тихо, но Не все, что человек сделать может, он должен делать.
Человек. Вот ключевое слово. Божье создание. Задуманное совершенство, которое
В дверь постучали. Один удар дверным молотком. Второй сильнее. Не дожидаясь третьего, способного разбудить слуг, он поспешил вниз и успел повернуть в замке ключ, прежде чем нежданный (да неужели?) гость стуком привлек внимание соседей по аристократическому району Флоренции, где тишину ночей прерывал лишь пунктир выкриков городской стражи, напоминавший звуки увертюры к нововведению, так называемой опере некоего маэстро Джакопо Пери, которую он вынужден был дослушать до конца, потому что не мог встать и выйти в присутствии Джулиано де Медичи, пожелавшего именно в тот день присутствовать на громком и безвкусном представлении.
Сейчас, сейчас, бормотал он, поворачивая ключ и зная уже, какой гость к нему пожаловал.
Значит, пора.
Прошу прощения, дорогой синьор делле Коломбе, сказал впущенный в прихожую Франческо Русполи, поэт, доставлявший немалые восторги поклонникам и немалые огорчения противникам его безудержного таланта. При свете единственной свечи, которую делле Коломбе держал в руке, грузное тело поэта казалось необъятным и заполнявшим вселенную.
Одет Русполи был небрежно похоже, сам одевался и не имел времени, а может, и желания изображать светского льва, к которому привыкла флорентийская знать.
Проходите, дорогой синьор Франческо, любезно пригласил Лодовико делле Коломбе. Сюда, в кабинет. Осторожно, не оступитесь. Сейчас я зажгу все свечи
Не надо, излишне резко и неподобающе быстро сказал Русполи и придержал локоть хозяина. Мы могли бы поговорить здесь, время дорого.
Как угодно, сухо произнес Лодовико, но два канделябра все-таки зажег, пока гость усаживался на длинную скамью у окна, за которым свернувшейся в клубок черной кошкой, притаилась ночь, безликая, как список осужденных на казнь, и молчаливая, как терпение.
В прихожей стало светлее ровно настолько, чтобы Лодовико разглядел тревогу на лице гостя вместо обычного для поэта выражения гордого превосходства над слушателями, не способными понять тонкости стихосложения.