Он не стал садиться, прислонился к стене у окна, на поэта не смотрел, да и не видел его, забившегося в темный угол. Две свечи в большом канделябре успели погаснуть, и тьма возобладала над светом, казалось, на веки вечные. Звуки застревали в темноте, им некуда и незачем было двигаться без света.
«Мир, подумал Русполи, это прежде всего звуки, слова. Вся наша жизнь звуки, речь. Поэзия ибо нет речи более выразительной, более являющей суть человека».
Он хотел произнести это вслух, но в горле пересохло, и сказал он совсем другое:
Нет ли у вас воды, синьор Лодовико?
Не лучше ли вина, дорогой Франческо?
Графин стоял на столике в том же углу, где притаился поэт. Разглядел он и две узкие бронзовые чаши тончайшей работы, будто сошедшие с древних греческих фресок. Русполи налил вина себе меньше, хозяину больше. Лодовико подошел, принял чашу из руки Франческо, и оба поняли, что отношения между ними изменились. Вино сблизило их или иные материи, или вовсе даже не материи, а нечто, возникшее после слов Лодовико, после боя колокола, после чего-то, повисшего в воздухе невидимой мысленной пылью?
Оба почувствовали друг к другу симпатию, которой не было минуту назад. Франческо пришел сюда по зову совести. Сейчас он был уверен, что привело его совсем другое чувство, более высокое: братство.
Стоявший тенью в двух шагах Лодовико осушил чашу, поставил на стол, отступил, чтобы оказаться в круге света от большого канделябра, и заговорил, будто продолжая фразу с того места и момента, где и когда ее прервал звук колокола.
Синьор Галилео понимал, с кем имеет дело. Только он и понимал, а потому не вступал со мной в открытую дискуссию.
Франческо кашлянул, давая понять, что, если не понимал никто, значит, и он, и хорошо бы объясниться. Лодовико кивнул.
Как-то герцог Борджа спросил, почему я, будучи первым, увидевшим новую звезду в ночь на десятое октября тысяча шестьсот четвертого года, не написал о своем открытии хотя бы анаграммой, как это сделал Галилей, разглядев четыре звезды, движущиеся около Юпитера. Почему не возразил, когда господин Кеплер приписал открытие себе? «Почему вы постоянно уходите в тень, Лодовико?» спросил меня герцог, и я ответил: «Потому что только будучи в тени могу делать то, что поручил мне Господь». Герцог счел мои слова дерзкими, посмотрел на меня оценивающим взглядом и, пожав плечами, отошел к другим гостям. Больше он меня в свой дворец не звал.
Да, вспомнил поэт, это многим показалось странным. Все же Лодовико делле Коломбе был во Флоренции человеком известным, и отлучение, о котором узнали все в тот же вечер, хотя никто не мог слышать обмена парой фраз, стало знаком. Многие после этого отказали синьору Лодовико от дома, а он, Франческо Русполи, написал прекрасную эпиграмму.
Кто вы, синьор Лодовико?
Вопрос вырвался неожиданно, Русполи не хотел быть навязчивым, но мысль стала словом, поскольку есть мысли, умирающие, не будучи высказаны вслух, вдруг, сами собой. А о том, кто таков этот человек, появившийся в городе почти четверть века назад, поэт думал давно, с того дня, когда синьор Лодовико, услышав о забавах Галилея, жившего тогда в Пизе и развлекавшегося, бросая предметы с верхнего яруса колокольни собора Санта Марии Ассунты, сказал громко, чтобы все слышали:
Если бросить оттуда живое, то, упав, оно становится мертвым. Станет ли живым упавшее с колокольни мертвое?
Кто я? переспросил Лодовико. Вы удивитесь, синьор Франческо, если я скажу правду.
Он помолчал. Молчал и Русполи, огорченный собственной дерзостью.
Этот вопрос будет первым, что задаст судья-инквизитор, когда если меня к нему сегодня доставят.
Я не хотел пробормотал поэт, но делле Коломбе не расслышал или не придал значения.
Я сказал он, глядя поверх головы гостя не на стену, скрытую во мраке, а гораздо дальше, выше и глубже. Я тот, кто призван Господом подталкивать людей к целям высоким и дерзким, если они сами не считают себя готовыми к этим целям подниматься.
Поэт тряхнул головой, будто освобождая в мозгу место, куда мог сложить сказанное синьором Лодовико и попытаться понять на досуге, ибо сейчас не понял ничего и не решался задать уточняющий вопрос. Боялся услышать правду.
О да, продолжал Лодовико и задал вопрос, содержавший в себе ответ. Вот уж чего не ожидал услышать Русполи:
Знаете ли вы, синьор Франческо, что я еврей?
Поэт скрылся от вопроса во тьме. Стать невидимым не знать, не слышать. Не то чтобы он не понял вопроса он его не принял. Единственно возможным ответом могло стать только молчание.
Делле Коломбе вздохнул. Он мог и не говорить того, что сказал. Вообще-то не должен был говорить. Ни при каких обстоятельствах. Он жил с этим много лет. Жил и скрывал. Скрывал и знал. Знал и предполагал. Предполагал и жил.
Ни при каких обстоятельствах? Да.
Есть лишь одно исключение: воля Божья.
Воля Божья, повторил он вслух и расслышал не увидел во мраке, а только расслышал легкое движение, что-то зашелестело (одежда?), что-то со стуком упало (небольшой предмет Кошелек?).
Лодовико сел на скамью и сложил руки на коленях. Это было самое светлое место в комнате, он хотел, чтобы Русполи видел выражение его лица, взгляд, понимал: все сказанное правда.
Правду можно не понять, правду можно не принять, правду можно отвергнуть. Но правду нужно услышать. И потому Лодовико говорил медленно, внятно, отделяя фразы друг от друга не только голосом, но и легкими ударами ладоней о колени.
Наверняка, дорогой синьор Русполи, вы, как и все во Флоренции, строили предположения откуда я приехал. Кто я родом? Где приобрел знания. Аристократизм. Состояние. Не вы Вы только слушали. Но мне известно: молодой Медичи как-то даже отправил людей в Мадрид и Париж, чтобы те разведали и доложили. Посланцы вернулись ни с чем. Долгое время это было предметом бесплодных сплетен и бесполезных домыслов. Даже доносов беспредметных, поскольку никто ничего не мог обо мне сказать, кроме домыслов и сплетен. Ведь так, синьор Франческо? Не отвечайте, я знаю, что это так.
Со временем я был принят в обществе. Я достиг своей цели, и Господь сказал мне: пора. Тысячелетнее странствие твое продолжается, сказал Господь, и настало время покинуть Флоренцию. Не знаю, куда лежит мой путь, синьор Франческо. Это знает лишь Господь, ведущий меня. Но я прихожу туда и тогда, где и когда в мире должны произойти перемены. Перемены, которые без меня, скорее всего, не случились бы. Волей Господа я
Лодовико закашлялся, а поэт неожиданно обнаружил, что стоит посреди комнаты в мерцающем свете большого канделябра и смотрит на делле Коломбе, читает его слова, будто написанные на стене большими буквами готическим шрифтом не слышит, а видит, не понимает, но принимает на веру. Хочет подойти ближе, чтобы услышать слова увиденные, но еще не понятые, и не может сделать ни шагу, потому что во взгляде Лодовико уже прочитал имя. Имя, которое знал. Имя, которое знали все.
Еврей пробормотал он. Нужно было догадаться раньше. Невозможно было раньше догадаться.
Откашлявшись, Лодовико растер ладонями грудь, где что-то тихо клокотало, будто пробуждался вулкан. Так Этна дает знать о скором извержении тихим грозным ворчанием из глубины.
Имя мое, данное отцом не земным, а небесным
Имя Франческо увидел написанным висевшим в воздухе дымным облаком. Не услышал хотя Лодовико назвал себя громко и отрывисто, но увидел и прочитал непослушными губами:
Агасфер.
Вечный Жид, усмехнулся Лодовико. Да, дорогой Франческо. Удивлены? Поражены? Шокированы?
Странно: сомнений в том, что делле Коломбе говорит правду, у поэта не возникло. Шокирован? Нет. Поражен? Нет. Он не был даже удивлен.
Вот оно как сказал Франческо. Или только подумал?
Все сложилось. Мозаика. Как в церкви Марии Новеллы, сгоревшей лет десять назад. Там были прекрасные мозаичные витражи, и кое-что даже сохранилось, но мозаику собирали по кусочкам и восстанавливали по памяти. Франческо помнил ощущение восторга, когда он увидел восстановленные витражи будто ангел обнял его крыльями, и что-то возникло внутри, чего не было прежде. Он долго не мог оценить новое свое состояние, потом понял: возрождение ценнее созидания. Создаешь по плану, который можешь менять по мере выполнения задуманного. Возрождая, обязан понять план, структуру, замысел. В том числе замысел Божий. Это труднее.
Вот оно как повторил поэт, укрепившись в мысли и знании. Синьор Лодовико делле Коломбе явился во Флоренцию в январе тысяча пятьсот девяносто седьмого года, вскоре после Рождества, когда отшумели празднества. Он пришел не один, трое сопровождали его, но исчезли из города на следующий день, будто и не было. На вопросы кто, откуда, зачем пришедший отвечал туманными намеками или не отвечал вовсе, но был он вежлив, красив, аристократичен в этом ни у кого не возникло сомнений, деньгами не бросался, но деньги у него были. Остановился он сначала в «Приюте фантазий», но неделю спустя купил дом на берегу Арно, давно выставленный на продажу графом Мартелли. Говорили заплатил золотом и не торговался.