Нет, он пробормотал Франческо, пытаясь объяснить, что синьор Галилео вовсе не таков. Он, я слышал своими ушами, отзывался о вас с искренним уважением, но не принимал аргументов, считал их аргументы, а вовсе не вас, синьор делле Коломбе! глупыми.
Да! воскликнул Лодовико. Впрочем, это нормально. Протестуя, отвергая, споря хотя бы мысленно выдумываешь новые идеи, которые в иных обстоятельствах, более благоприятных, в голову не пришли бы. Понимаете, Франческо?
Поэт что-то пробормотал, качая головой, и неожиданно он вовсе не хотел смущать синьора Лодовико неудобными для него вопросами громко спросил:
Комната на втором этаже там
Он не успел договорить. Делле Коломбе сделал два быстрых шага, встал перед поэтом так близко, что Франческо в испуге отпрянул, рука инстинктивно потянулась к левому бедру, где висела в ножнах короткая шпага, скорее декоративная, нежели боевая; он никогда ее не обнажал, фехтовать не умел и от грабителей на темной улице точно не отбился бы.
Простите, сказал делле Коломбе, отступив. Повернулся к поэту спиной, демонстрируя полное доверие к гостю, и отошел к окну. Вгляделся в темноту, будто мог различить оттенки черного. Произнес, не оборачиваясь:
Вам я скажу, синьор Франческо. Во-первых, это важно. Скорее для меня, нежели для вас. Во-вторых, комната уже пуста, дверь распахнута, и те, кто придут по мою душу, не найдут там ничего, кроме книг, которые есть в каждой домашней библиотеке. «Божественная комедия», «Деяния апостолов», труды Аристотеля
Он наконец обернулся и посмотрел поэту в глаза.
В той комнате я молился Господу. Лодовико не повышал голоса, но поэту показалось, что слова заполнили комнату, как вода заполняет сосуд, будучи налита по самый край. Господу, чьим сыном был Иисус. Тому, кто проклял меня и отправил в вечное странствие. Тому, кто возложил на меня миссию, которую мне предстоит исполнять во веки веков.
Во веки веков эхом повторил Франческо, представив стоявший посреди комнаты еврейский семисвечник и лежавшую на столе еврейскую книгу, в которой имя Творца было запрещено к упоминанию, и бело-голубую накидку, которую поэт видел на плечах евреев Флоренции, живших в гетто на противоположном берегу Арно. Почему-то все это, чуждое ему, но странно притягательное, легко ассоциировалось с личностью и образом синьора Лодовико делле Коломбе.
Колокол на колокольне Сан Джованни пробил пять раз, и где-то эхом отозвались еще несколько колоколов, среди которых гулким низким звоном выделялся колокол Собора Санта Марии дель Фьоре.
Пора, деловито произнес Лодовико. Они будут здесь через полчаса. Может, чуть раньше.
Поэт не знал, когда явится стража, он не мог назвать синьору Лодовико время. И не называл. Откуда же тот
Я знаю, усмехнулся делле Коломбе. Спасибо, синьор Франческо, за то, что вы пришли, я буду помнить Но о том, что за мной придут, я знал еще вчера днем.
Вчера днем этого не знал никто. Приказ был отдан, когда над городом опустился вечер. Поэт услышал разговор, не предназначенный для его ушей, ближе к полуночи, покидая дом, где провел несколько часов, читая свои стихи и слушая других поэтов.
А теперь уходите, сказал Лодовико и протянул поэту руку. Вас не должны здесь застать. Спасибо и прощайте.
Пожатие оказалось твердым и дружественным. Франческо хотел сказать что же он хотел слова не приходили мысли путались То, что он услышал, лишь сейчас начало укладываться в голове. Он слушал и верил. Верил и понимал. Понимал и слушал. Но лишь теперь, когда Агасфер, Вечный Жид, еврей, проживший полтора тысячелетия и собиравшийся жить вечно, открыл перед ним дверь в черную пустоту флорентийской ночи, в предутренний кошмар реальности, лишь теперь поэта охватил ужас, какого он не испытывал никогда. Он стоял на пороге и не решался сделать шаг. Не улица родного города была перед ним, а дорога в иную жизнь. Старое осталось позади, при свете канделябров, а впереди путь, который ему предстояло пройти с новым знанием и твердой уверенностью, что он никогда, ни при каких обстоятельствах, даже под страхом смерти знанием своим ни с кем не поделится.
Прощайте и идите с миром, в спину ему произнес Исаак бен Шломо. Голос Агасфера приобрел новые оттенки, в короткой фразе было множество смыслов, которые поэту еще предстояло понять.
Он шагнул в темноту, из которой пришел час назад. Час? Или вечность?
Чьи-то тяжелые шаги послышались справа. Кто-то двое? трое? четверо? приближался, топал, похохатывал, грозил, требовал
Они пришли.
Франческо оглянулся, но дверь уже была закрыта, и дом выглядел мертвым. Поэт положил ладонь на эфес бесполезной шпажонки и почти бегом направился в сторону, противоположную приближавшимся стражникам.
Скорее Прочь
Агасфер уйти не мог. Но он уйдет, как уходил много раз. И вернется. Когда? Куда?
Небо на востоке посветлело, будто там разгорался пожар. Яркая звезда поднялась над крышами, предшествуя солнцу.
«Звезда была Полынь», подумал поэт Франческо Русполи. И услышал голос. Перекликались колокола многочисленных соборов Флоренции, и в их на разных тонах перезвоне он услышал слова, которые не могли быть сказаны никем, кроме Творца, Единого и Единственного.
Послушайте, синьор Франческо, дорогой поэт, почему вы не вы лично, но вы, люди полагаете, что во Втором пришествии вам явится Иисус? Мессия да. Посланник Божий конечно. Он давно среди вас, и вы знаете его имя.
Агасфер, пробормотал Франческо, глядя в глаза поднявшейся звезде. Вечный Жид.
Что-то ухнуло за спиной, и поэт ускорил шаг, убегая то ли от самого себя, то ли от истины, которую он только что открыл, осознал, принял сердцем и закрыл в сердце навсегда.
2019
ГРАНИЦА
Следующий!
К стойке подошел мужчина лет двадцати пяти, высокий и худощавый, чуть лысоватый, с аристократическими усами. Как положено, протянул паспорт и визу. Бертран взял документы, почувствовал, как мелко, едва ощутимо, дрожат у туриста пальцы, и сказал успокаивающе:
Первый раз?
В первый раз все волнуются. Никого не обходит чаша сия ни эллина, ни иудея. Бертран не помнил, откуда эта прилепившаяся в сознании фраза, но мысленно повторял по тридцать раз за смену ровно столько, сколько пропускал туристов на ту сторону. Возвращались они по другому переходу, однако многие приходили второй, третий, десятый раз, таких Бертран пропускал без разговоров, давно научился отличать конвенционального путешественника от искателя приключений.
Первый, да, пробормотал мужчина, глядя на паспортиста.
Бертран перелистал паспорт, сверил антропометрическое описание с физиономией стоявшего перед ним туриста, прочитал визу, составленную по всем бюрократическим правилам.
Инструктаж? спросил Бертран.
П-прошел, там написано. Турист смотрел, стараясь придать взгляду показное равнодушие, но волнение скрыть не мог, да и зачем? В первый раз все волнуются, это нормально.
Написано, да. Документы в порядке. Личный досмотр провели коллеги-пограничники. Вещевой мешок проверили коллеги-таможенники. Бертрану оставалось шлепнуть печать на восьмую страницу паспорта, сказать «Добро пожаловать в одна тысяча триста девяностый год» и открыть дверь.
Не мог. Внутреннее ощущение, которому он привык доверять, не позволяло положить паспорт с визой в нужную ячейку и нажать на нужную кнопку. Что-то было не так? Все так, все как надо, но
Цель путешествия?
Турист, должно быть, выучил ответ, как трижды семь из таблицы умножения, и ответил быстрее, чем Бертран успел произнести два коротких слова:
Плавание по Эгейскому морю. Осмотр островов.
Популярный маршрут, да.
Путевку, пожалуйста.
Сейчас турист возмутится. Путевку он сдал на этапе инструктажа, какое дело паспортисту до его личных планов?
Во взгляде туриста мелькнуло сначала легкое беспокойство, потом удивление, сменившееся страхом.
Что это с ним?
Послушайте, офицер, сказал турист, справившись с волнением, страхом и еще какими-то эмоциями, которые Бертран не успел отследить. Путевку я
Бертран сделал вид, будто только что вспомнил инструкцию, и поспешил загладить ошибку, нарушив еще один пункт внутреннего распорядка. Он не мог иначе. Навык расследователя не исчезает ни с возрастом, ни с переводом на более спокойную работу, ни даже с болезнью, из-за которой пришлось расстаться с любимой профессией и согласиться на нехитрую должность «штамповщика паспортов».
Была, впрочем, в работе тонкость, о которой не знали (во всяком случае, не должны были знать) туристы. Только из-за этого Бертран после болезни согласился на предложение начальника спецотдела Конрада Буайо и не ушел на заслуженную пенсию.