Эта страница посвящена мне. Эта, как и десятки таких же в толстой пыльной тетради. Тетради лишь одной, одной из многих, которые разрывают полки шкафов. И каждый лист каждой тетради человек. Чья-то биография, записанная небрежной немецкой рукой.
Так ли я представляла свое будущее?
Сколько тебе лет? спрашивает Марлин, выстукивая кончиком перьевой ручки по столу.
А я моментально пытаюсь сообразить, какой возраст мне назвать лучше всего, чтобы получить хоть элементарное сострадание и какие-то поблажки. Хотя бы от Марлин.
Ну? Сколько? торопит она.
Я вздыхаю и сдаюсь:
Шестнадцать.
Марлин пишет.
Происхождение?
Пролетарская семья.
Да нет же! Национальность!
Тут я быстро смекаю, что вот она лазейка к благодушному отношению.
Я Наполовину русская, наполовину украинка, но Еще у меня есть немецкие корни.
Она поднимает глаза:
Что?
Правда. Честное слово. Мои дальние родственники коренные немцы.
Марлин морщится, и я мгновенно замолкаю. Встряхивает желтыми кудрями. От нее так насыщенно пахнет печеными яблоками, сладкими яблоками, яблочными пирожками
Шить умеешь? внезапно говорит Марлин.
Я на секунду замираю.
Шить я умею. В школе посещала кружок «Умелые руки», где меня обучили хитростям любой уважающей себя девушки. Но стоит ли об этом говорить?
Нет.
Научишься. Будешь кроить одежду для рабочих. У нас всего две швеи, а рабочих стало вдвое больше. Завтра я выдам тебе материалы.
У меня будет рабочее место?
Барак твое рабочее место. И процесс я буду контролировать лично.
Марлин замолкает. Вдруг взмахивает рукой, будто опомнясь.
Санитары тебя осмотрели? спрашивает, а я чувствую, как краснею.
Да, меня осматривали. И я не хочу об этом ни вспоминать, ни рассказывать. Надеюсь, что, если не буду думать, все забудется, как страшный сон. Слишком унизительно и позорно, чтобы кто-то еще знал об этом факте моей биографии.
Интересно, а с какой целью они вообще все это проверяли?
Что ты молчишь?! Я задала тебе вопрос!
Да, выдавливаю я. Я же при вас заходила.
Я должна была удостовериться.
Скажите, а То, что они проверяли Это так важно?
Важно?! А если вдруг у тебя вши, а ты заразишь нас?!
Так я не о вшах вздыхаю я и замолкаю.
Марлин кладет ручку и долго смотрит мне в глаза. Чуть сжимает губы и медленно произносит:
Это принято во всех лагерях, где работают русские.
А для чего это приняли?
Ты меня спрашиваешь? Вера Вера же, да?
Да.
К такими вопросами обратись к коменданту. Не я здесь всем руковожу.
Было бы забавно его об этом спросить, горько усмехаюсь я, но Марлин больше не говорит ничего.
Захлопывает тетрадь и пихает ее в глотку пыльного шкафа. Бросает мне короткое "иди" и выгребает новую тетрадь, пахнущую непорочной бумагой
И я иду. Накормленная Марлин все-таки выпросила у таинственного коменданта нам паек напоенная, но до безразличия уставшая.
Уже не помню, кто меня доводит. Отпирают тяжеленный засов и толкают меня в женский барак, мой новый дом.
А изнутри он даже больше кажется, нежели снаружи. Чем-то напоминает обычную больницу. В несколько рядов выстраиваются железные двухэтажные койки. Около некоторых даже табуретки с помятыми фляжками воды, клубками пряжи, носками и шарфиками. А пахнет сырой землей и немного глиной.
И девушки есть. Как-то на удивление и не замученные совсем, а веселые, бравые и живые. Новоприбывших в кольцо обвили кто на полу сидит, кто на койке, кто на табуретку уселся. Рассказывают, видать, что-то, а у самих глаза горят.
Я мнусь. Не решаюсь пройти дальше, пока ко мне не подскакивает какая-то девочка.
А, нет Девушка. Просто маленькая и щупленькая, как мышка, с совершенно детской фигурой, но лицом как минимум двадцатилетней. Волосики белые, жиденькие, ресницы светлые, а бровей вообще не видать.
А тебя как зовут? выпаливает она, хватаясь тоненькой ручкой за мое запястье и волоча вглубь барака.
Мне неловко, что все упираются в меня взглядами. Опускаю голову и поспеваю за девицей. Она толкает меня на койку, наверное, приглашая таким образом присесть.
Ну? Зовут тебя как? Ты какая-то маленькая слишком. Тебе пятнадцать хоть есть?
Семнадцать будет, отвечаю я и прикрываю лицо ладонями.
Как говорится, не суди по возрасту, суди по уму. А имя? Имя-то у тебя есть? Как говорится, человек без имени
Как говорится, не суди по возрасту, суди по уму. А имя? Имя-то у тебя есть? Как говорится, человек без имени
Вера.
Вера? Тебя зовут Вера? А меня Василиса, но все здесь Васькой кличут. Наверное, из-за кота. У меня кот Васька дома остался, так я за него здесь больше всех переживаю. Он же там один Ладно, если соседи вспомнят, а вдруг нет? Меня же еще в начале июля сюда привезли
Я озираюсь.
Все такое грубое, мужицкое, серое. Не барак, а сарай какой-то. На потолке балки, и пол весь замызганный
А женщины на меня так и смотрят, но ничего не говорят. Ждут, видать, когда Васька замолчит. С некой даже почтительностью, что ли?
У меня уже язык заплетается одно и то же рассказывать, вздыхает Васька и откидывает жиденькие волосики назад.
Так не рассказывай, тихо говорю я и пожимаю плечами.
Ты что! Как можно! Ты же должна тут обо всем знать! Да еще и маленькая, так быстро не сориентируешься
А ты из города? усмехаюсь.
Васька прерывается.
Я-то? Да. А ты откуда знаешь?
Видно. В деревне шестнадцатилетнюю уже кобылой считают. Полноценным взрослым человеком. А в городе да. В городе маленькая. Потому что городские огород не полют, коров не загоняют, кур не кормят, за лошадьми не ухаживают. Белоручки. Уж прости, Вась.
Другие женщины почему-то начинают хихикать. Васька зыркает на них, и те замолкают.
Ну и молодец, что к труду приучена, беззаботно взмахивает она рукой. Здесь это ценится. Правда, не только это но тебе пока рано про такое рассказывать.
Что это вообще за место? Штаб какой-то?
Так я тебе про это рассказать и хотела! Да, штаб. Здесь все немецкие офицеры проживают. Как говорится, шишки всегда на голове живут, в другом месте это уже не шишка, а обычный синяк. Ну, не будут же всякие генералы сами полы мыть, улицы расчищать, форму застирывать и штопать Вот и ссылают нас сюда для этого.
Как концлагерь, хмыкает кто-то из толпы, но Васька мигом мотает головой.
Нет, что ты! Это совсем другое! Как говорится, из двух зол выбирай меньшее Концлагеря направлены четко на истребление нации. А здесь мы просто работаем. Условия, конечно, не царские, но и не концлагерь, слава богу.
Она начинает распутывать клубок, а потом пытается замотать его заново. Ее маленькие пальчики похожи на сломанные иглы, которые блуждают в лабиринтах красных нитей.
И как к вам здесь относятся? наконец спрашиваю я и ерзаю на койке.
И тут неожиданно отвечает мне не Васька, а женщина лет тридцати, у которой почему-то мелко трясется голова:
Как-как Как к русским.
А ну тихо, я рассказываю! цыкает Васька, и женщина отворачивается. Нормально относятся. Как рассказы о других послушаешь, так волосы дыбом встают! И в печах сжигают, и кости молят А у нас все спокойно. С одной надзирательницей очень повезло. Ты ж уже знакома с фрау Эбнер?
С Марлин? Да, конечно.
Согласись, чудо, а не женщина? Она очень добрая. Строгая иногда, но от нее то яблочко лишнее получишь, то хлебушек, то конфетку. Жалеет нас, не порет, как остальные.
Вас тут порют?! Ты же сказала, что все спокойно!
Так тебе тут что, дворец царский? Они не немцы были б, если б не пороли. Но Марлин хорошая, сочувствует нам. Как говорится, везде найдется отрада. А вот вторая надзирательница зверюга они с фрау Эбнер посменно работают. Мы ее ведьмой кличем. Не в глаза, конечно. Страшная такая, лицо квадратное, лошадиное, глаза маленькие, космы лохматые. Ходит с плеткой, выхаживает, да как зыркнет своим глазом в дрожь бросает!
Я тоже невольно вздрагиваю. Обнимаю себя.
Ты же сказала, здесь только офицеры живут, говорю. Но Марлин никак на офицершу не похожа
Офицеры, но за нами приглядывать берут и из низов. Охрана обычные капиташки или вообще сержантики. А в мужском бараке, конечно, надзирателями самих офицеров назначили. Старший штурмбаннфюрер Вернер. Щекастый такой, видела?
Видела.
Так вот, он не только над мужиками главный, но и над всеми пленными. Мы его Мыло зовем. Потому что от него всегда мылом пахнет, вонючим таким, дегтярным. Та еще мразина, скажу я тебе, вот чтоб он на мине подорвался, прости господи К нему ты подход не найдешь, не пытайся. А еще напьется, бывает, и как дурачок в одних кальсонах с плеткой бегает.
Я молчу. Невольно сама беру пушистый клубок и начинаю разматывать.
Так Вернер самый главный здесь? уточняю. Я видела, как он кому-то отчитывался о работе. Такому офицеру, оберштиль оберштуль оберштам В общем, какому-то высокому по званию. Лет тридцати пяти. У него еще родинка прямо в глазу.