Тебе сколько лет? Выглядишь молодо.
Да двадцать три уже. С армии только воротился и в колхоз, а оттуда на войну, черти, забрали Поймали возле Пскова, в плен взяли и сюда отвезли. У нас задание было. Эх, провалили миссию, подвели старшину
Я молчу.
Оглядываю наконец сарай свежим, не мутным от желания заснуть глазом. А ведь всех мужчин, которые здесь, с фронта наверняка привезли. Вон, почти все в форме, надо же!
Хочу еще Максиму что-то сказать. Но замок щелкает, двери открываются, и мужчина в немецкой форме на ломаном русском приказывает:
Еще пяйт человек за мной! Снимайт свой одежда и бросайт на земля. Идти и не разговаривайт!
Я вскакиваю с места и только собираюсь идти к нему, как место в ряду занимает волосатый обрюзгший мужчина лет семидесяти.
Охаю и закрываю глаза. Падаю на землю. Сжимаю зубы и расчесываю руки. Размазываю кровь по рукам, смешиваю ее с грязью и рвано вздыхаю. Живот сжимается от голода, и я упираюсь лбом в колени.
Наверное, о стеснении, о желании сохранить честь и прочих совершенно неважных вещах мне стоит думать в последнюю очередь. Наверное, это не то время. Не та ситуация и не те люди, перед которыми можно рисоваться принцессой и прикрывать томный взгляд веером. Наверное, бессмысленно пытаться сохранить женственность, когда все видят в тебе только животное.
И я твердо решаю занять место в следующем созыве пятерых. Кто бы со мной не шел.
Дверь сарая закрывается. А я все сижу, все размазываю по рукам смешанную с кровью грязь и икаю от голода.
Чего с ними не пошла? говорит Максим.
А ты?
А мне страхово. Они же меня после бани наверняка пороть будут. Суки серые Посижу, погодю. Авось, забудут.
Русское «авось» Ну, сиди. Сиди в грязи. Нас, может, покормят, а ты тут сиди и бойся дальше.
Да кто тебя покормит, господи! Они, что ли? Они в баню мужиков с бабами ведут, а ты на жалость рассчитываешь?
Я устраиваюсь в сене поудобней. Зарываю замерзшие пятки в пыльную траву. Вздыхаю:
Им силу рабочую терять невыгодно. Ты немецкий-то знаешь?
Немецкий? Отчего ж не знать-то?
Значит, понял, что они говорили. Тот, что с папиросой, запретил нас убивать. Говорит, если надо будет сам пришибу, а ты не лезь, чтоб все не передохли. Они нас ценят.
Ценят!
Ценят. Как лошадей. Мы с папкой лошадей разводили. Они рабочая сила. Животные, это правда. Но мы их ценим. Без них ни огород вспахать, ни картошку окучить, да и чуть надо куда сразу коня запрягаем.
Нас с конями ровняешь? Молодец ты. Еще фразу про кнут скажи немчурскую, чего мелочиться-то?
Я прокашливаюсь. Тру щеки.
А чем тебе сравнение с конями не по нраву? Или считаешь, что таких благородных животных недостоин?
Он смотрит на меня. Долго смотрит, нахмурясь, но ничего не отвечает.
А я уже не могу спать. Ворочаюсь в сене и сдавливаю от голода живот. Мне б ремень, чтоб затянуть! Ладно, в баню пойду, там хотя бы вода есть А с едой как быть? Хоть бы накормили хоть бы накормили
Дверь вдруг с деревянным визгом отворяется. Не ожидала, что так быстро управятся! Но
На этот раз мы видим женщину в форме. Немного полноватая, но внешностью красивая. Круглолицая такая, блондинка. Чем-то на мамку даже похожа, но мамка потолще будет
Прошу пятерых человек подойти сюда и следовать за мной, почти на чистейшем русском говорит она, а я поражаюсь блестящему знанию языка.
Вскакиваю и подлетаю к ней. Ее мягкий голос и хоть какое-то уважение к нам невероятно располагают к себе
Хочешь идти? почему-то удивляется она. Хорошо.
А что-то не так? осторожно уточняю я на всякий случай.
Разве я сказала, что что-то не так? Просто в таком случае пусть подойдут ко мне исключительно женщины.
Я сначала не понимаю ее. Потом мотаю головой и протягиваю:
Постойте Погодите! Почему?
А ты хочешь мыться с мужчинами?
Я нет! Но нам сказали
Может, ты не будешь доносить до меня то, что я и так прекрасно знаю? Здесь у каждого свой подход к рабочей силе. Это нельзя понять, это просто нужно запомнить. Я считаю, что женщина, любая женщина, и русская в том числе, имеет право на сохранение собственного достоинства.
Я прищуриваюсь. Медленно тянусь к молнии на платье сзади, но и тут она меня останавливает:
Одежду снимите в бане. И поживее, у нас не так много времени, и комендант за этим тщательно следит!
Как вас зовут? вдруг тихо протягиваю я.
Я прищуриваюсь. Медленно тянусь к молнии на платье сзади, но и тут она меня останавливает:
Одежду снимите в бане. И поживее, у нас не так много времени, и комендант за этим тщательно следит!
Как вас зовут? вдруг тихо протягиваю я.
Немка медлит секунду, но сурово отвечает:
Я думаю, об этом вам обязательно расскажут.
И все-таки?
Марлин Эбнер, вторая надзирательница женского барака.
«И как же тебя взяли в надзирательницы?», успеваю подумать я и плетусь за ней из сарая под мерный топот шагавших сзади.
Вычищенная улица, красиво обработанные деревья, подметенные дорожки но почему-то сдается мне, что чистили, обрабатывали и подметали тут далеко не немцы. В подтверждение моих слов вижу, как глазеют на нас созерцатели, опершись на метлы и грабли. Все грязные не чище нас замученные, но еще умудрявшиеся проявлять любопытство, пока кто-то не кричит им:
Чего вставайт?! Чего останавливайться?! Чего смотрейт?! Arbeiten, arbeiten, arbeiten!
Они отрываются от зрелища с большой неохотой. Вздыхают, утирают взмокшие волосы и продолжают махать метлами, оглядываясь на надзирателей.
А мне почему-то жутко любопытно: кто здесь все это построил? Неужели немцы? Да не могли они за пару месяцев такую крепость создать. Захватили? А вот это уже возможно. Ведь только русский человек сколотит настоящую крепкую баню из свежих бревен, внутри которой все блестит золотом и пахнет смолой да запаренными березовыми вениками.
Но вениками нас не парят. Дают одну растрепанную мочалку на всех, черный обмылок да два таза воды. Мол, что хотите с этим то и делайте.
И мы, бабы, друг друга без слов понимаем. Отбрасывая ненужные вопросы вроде «А сколько человек до нас мылось этой мочалкой?», мы намыливаем ее по очереди, по очереди и трем себя, по очереди моемся в первом тазу. Из второго окупываемся, но тоже по очереди, экономно. Я так и не успела попить, да и очередь к первой лохани выпала мне позже всех, когда вся вода уже мыльная и мутная была.
Надеваем выданные рубашки с юбками (немцы почему-то не сочли нужным дать нам нижнее белье) и выходим. Хоть и немного, но чистоту ощущаем. Кожу больше не щиплет, да и голова не чешется. Вот только пить неимоверно хочется, от голода в глазах темнеет
Первая, кого я вижу Марлин. Она ждет нас возле бани и уже собирается куда-то вести.
Простите, нас будут кормить? спрашиваю я, переступая с ноги на ногу.
Время ужина у рабочей силы уже прошло. Но, думаю, комендант разрешит покормить вас вне срока.
А воды дадут?
Я этим не распоряжаюсь. Все вопросы к коменданту.
Как же я могу задать ему вопросы, если не знаю даже, как он выглядит? Наверное, все-таки покормят. Иначе иначе придется жевать сено и запивать своими же слезами.
Идемте за мной, говорит Марлин. Нужно проверить вас на заболевания и записать имена. С завтрашнего дня приступите к работе.
И я плетусь за ней не в ожидании чуда, побега или милосердия. Не в ожидании объяснений, поблажек и поощрений. И даже не в ожидании теплой кровати, уютного барака и добрых соседей.
Но в ожидании ломтя мягкого хлеба и одной-единственной кружки воды.
Глава 5
В детстве я любила размышлять по поводу предстоящего взросления.
Какой я буду ну, скажем, лет в тридцать? Или в сорок? Или в сорок пять, как мамка?
Красивой тетенькой в кашемировом пальто и шляпке. С сумочкой и туфлями на высоких каблуках, которые громко цокают, соприкасаясь с землей. Ветер будет раздувать мой шелковый шарф, а я смеяться и подтирать кончиком пальца в перчатке помаду, что имела вольность забраться за контур губ.
Или я буду такой же, как мамка полной, в холщовом фартуке, умеющей изумительно готовить и выплясывающей танго каждый вечер. А днем пропадающей в огороде или на покосе, под агрессивной жарой и злорадно ухмыляющимся июльским солнцем.
Или я буду никакой?
Навечно застывшей шестнадцатилетней девочкой, которую посадили в этот лагерь, словно в консервную банку и законсервировали в этой банке внешность, поведение. Надежды о будущем и мечты.
Я уже чувствую, что буду здесь сморщенной помидоркой на дне банки с засолом. Все еще вкусной, но уже выжатой и совсем несвежей.
Если буду вообще.
Если мне позволят быть.
Теперь даже на жизнь я должна спрашивать разрешение у незнакомых людей.
Марлин сидит за столом и выводит на свежей бумаге текст. Я заглядываю в тетрадь. Наверху синеет мое имя, написанное на немецком.