Глава 3
Уже темнеет.
Деревья вокруг, кусты, люди все сливается с небом, и с каждой минутой все тщательнее смотришь себе под ноги, дабы не упасть.
А мы идем. В обед вышли, и все идем, до вечера идем. Сначала-то бодро шли, люди переговаривались друг с другом. Кто-то смеялся, кто-то даже шутить умудрялся. А у меня внутри такая тревога росла, что с каждым шагом я все дальше от дома, от мамки с Никиткой Как она там? Наверное, с ума сходит Там, в Атаманке, уже наверняка коров домой гонят, бабы с работы возвращаются. Мамка Бобику хлеб в молоке размачивает, поросят кормит, кур загоняет А мы идем.
К вечеру шум в толпе поутих. Все так вяло шагают, уставшие, злые а передохнуть нам не дают. И на разговоры сил не осталось, каждый шаг одышка, да если еще и при этом болтать, точно задохнемся. А немцы сами злые от такой долгой дороги. Если днем они на нас и внимания не обращали почти, то сейчас рявкают на всякого, кто рот раскрыть посмеет.
Сначала с нами еще несколько мотоциклов было и одна машина. А потом мы к полю подошли, туда техника не проедет. Вот и остались мы одни в окружении пеших, очень уставших и очень злых немцев. Насчитывалось в толпе около сотни людей это к нам еще одна колонна примкнула. Тоже, видать, где-то схватили бедолаг и заставили шагать.
У меня сначала голова кружилась. Тошнило. В боку болело страшно. Каждый раз, когда кто-нибудь смелый спрашивал у немцев передышки, внутри я неистово радовалась, что самый главный мой вопрос задали вместо меня. Но нацисты только орали. Махали пистолетами и орали, чтобы мы заткнулись.
А сейчас уже отпустило Ноги как дубовые переставляй и все. Спина, правда, взмокла, аж ручьями пот по спине бежит. В дырявые туфли то и дело попадает то трава, то камни, то грязь. Один камушек забился так, что не вытащить, и давай мне ногу натирать, а потом и вовсе изрезать в мясо.
Морщусь и закусываю губы от адской боли. Хочу на секунду остановиться, сорвать лопух и подложить в туфлю на место камешка, но сзади меня толпа движется. Если остановлюсь они тоже замрут, и тогда уже встрянут немцы. А выходить из строя нельзя. Расстреляют. Я уже несколько раз выстрелы слышала. Уши зажимала и жмурилась. Самих смертей не видела, поэтому имела право думать, что их просто ранили. Скажем, в ногу. Или в руку. Чтоб идти не мешало.
Но страшнее всего, что мы не знали, куда нас ведут и что ждет дальше. Мы думали, это самое худшее, случавшееся когда-либо в жизни, но и представить себе не могли, что самое худшее может наступить каждую минуту.
Я с воем вздыхаю от боли. Вот и остается мне теперь только хромать. А ведь с каждым шагом камень разрезает ногу все глубже
Остановиться нельзя. Почти вплотную и сзади, и спереди люди. Да и показывать немцам, что у тебя болит нога, тоже нельзя. Могут расстрелять. Они так делают. Убивают. В основном, пожилых тех, кто не может уже идти и сваливается от истощения сил. Им с такими возиться ни к чему. И, наверное, с такой, как я, им тоже возиться ни к чему.
Вот уже и мира не видно. Да и тишина почти, только шепотом люди переговариваются, сапоги стучат и изредка немцы выбрасывают что-нибудь очень яростное на своем языке.
Выходим на дорогу. В туфле хлюпает. Уже почти вся кровью наполнилась и насквозь ею пропиталась, из прорехи только успевает выливаться. Я взвываю, сдираю с себя туфли и отшвыриваю их в темноту.
Очень зря. Теперь вместо одного камушка в пятки впиваются тысячи.
А еще ужасно хочется пить. И есть хочется, и по нужде хочется, но ничего из этого не сравнимо с невероятной жаждой. В горле пересохло, губы склеились, язык онемел, и все внутри вопит лишь одно: воды!
Чернота кругом. Ни зги не видать, только маленькими бусинками на небе редкие звезды сияют
Интересно, а на тех светящихся планетах есть войны? А зло? Неужели там каждый человек идеален, вершится лишь добро, и в награду за это мы можем видеть мерцание их хороших дел за великое множество километров отсюда
Каждый шаг думаю: немцы ведь тоже устали, с минуты на минуту должны передых сделать. Иначе сами свалятся, а изголодавшая злая толпа их испинает и затопчет!
Босые пятки тонут в грязи и хлюпают по воде. Я специально иду по лужам. По камням пошагаю в фарш ступни изорву. И регулярно отмахиваюсь от мысли выйти из строя, упасть на землю и ждать милосердной пули.
Где-то вдалеке лают собаки. Совы устрашающе вопят. Кони с сочным хрустом траву срывают. Видать, тоже их в ночное пасут. Пацаны костер разводят и сторожат коней. Усаживаются вокруг огня и страшилки друг другу рассказывают
А мы идем.
Голова уже кружится, перед глазами то светлеет, то темнеет и плывет, все плывет. Я уже и идти нормально не могу, все за людей рядом хватаюсь, чтоб не свалиться. Глотаю горячий ночной воздух, кашляю до разрывания глотки и упрямо впечатываю ноги в кинжалы камней.
Но вдруг дорога сглаживается. А в темноте можно различить уже не деревья, а небольшие постройки. И слышно теперь не конское ржание, а людские голоса.
Куда нас привели? Зачем вывели из Пскова и загнали в А что это за город вообще? Тоже оккупированный? Для чего нам было сюда идти?
Вдалеке станция? вдруг слышу немецкую речь.
Да, уже почти на месте, хрипло и с большой одышкой отвечает ему другой солдат.
Я восторженно вздыхаю. Появляются вдруг силы идти дальше.
И долго мы будем ждать поезд?
Через час должен прибыть.
Товарный?
Конечно. Еще не хватало пассажирские завшиветь.
Как думаешь, нужно их накормить?
Кинь хлеба, чтоб не сдохли. У станции колонка есть, там попьют. Как раз поезд ждать будем. И смотри в оба, чтобы ни один не сбежал.
Я готова закричать от облегчения. Наконец-то! Наконец! Я-то думала, мы еще черт знает сколько будем шагать, а мы, оказывается, сейчас передохнем, наедимся, напьемся и дальше поедем на поезде!
Правда, странно, что нас не отвели на станцию прямо в Пскове. Или это Псков? Зачем тогда было целый день шагать по полям да дорогам? Может, немцы искали еще людей, которых можно поймать и конвоировать? Это знают только они.
Доходим до станции. Силы у людей уже иссякают настолько, что каждый валится на землю от истощения. И я валюсь. Сначала на колени. Сижу и не могу отдышаться глотаю тяжелый воздух, закашливаюсь и хриплю. Потом уже медленно ложусь на холодную пыльную землю и закрываю глаза.
Устаю так, что спустя пару секунд уже проваливаюсь в сон. Правда, тут же просыпаюсь и разлепляю глаза. С трудом держу их открытыми, чтобы вновь не задремать.
Немцы из рюкзаков хлеб вынимают и разламывают. Прямо как папка поросятам. Переговариваются между собой, даже шутят правда, юмор у них настолько пошлый и грубый, что мне даже не хочется в смысл вникать.
Собираю все силы. Встаю и, шатаясь, бреду к колонке. Там уже очередь. Человек пятнадцать стоят ну, первые стоят. Те, что посередине сидят, а последние вообще лежат. Торопливо занимаю место и тоже усаживаюсь на землю. Оглядываюсь. Вот и другие подходят А остальные? А остальные, наверное, еще в себя не пришли.
У немцев, оказывается, в фляжках есть вода. И еда есть. Не просто хлеб, а консервы, сало копченое в шелестящих свертках, лук, огурцы, помидоры Только нам это, конечно, не дадут. Ничего страшного, и без пира обойдемся! Самое главное нас накормят хлебом! Даже не так: самое главное нас накормят!
Я сжимаю урчащий живот. Сглатываю и отворачиваюсь. Не могу смотреть на их еду, слишком тяжко. Сразу рот слюной наполняется, сразу тошнит и голова кружится Скорей бы уж дали, скорей бы
Один из немцев вдруг швыряет мешок с хлебом в толпу. Люди мигом подскакивают, толкаются. Те, кто встать не успел тех топчут, мешок друг у друга рвут, куски хлеба с голодным воем вырывают, вгрызаются в него, давятся, кашляют
А я что А я у колонки. Пока дойду, уже весь хлеб съедят, а место мое в очереди займут. Снова сглатываю. Слышу, как люди хрустят сушеными корками, давлюсь слюной и посильнее зажимаю живот.
Когда нас еще раз покормят? И покормят ли вообще?
Тихо вою от обиды. Сжимаю зубы и обнаруживаю, что до колонки осталось всего три человека.
Я очухиваюсь от ходьбы, от палящей спины и обжигающих капелек пота. Теперь мне становится холодно. Я обнимаю себя и начинаю мелко дрожать. Помогает. Но несильно. Теплый тулуп мне здесь вряд ли дадут, так что
Подходит моя очередь. Я несмело подползаю к колонке. Опершись, встаю и ослабшими, дрожащими от усталости руками нажимаю на рычаг. Сгибаюсь над колонкой, припадаю к струе и делаю жадный глоток. Восхитительно! Настолько ледяная вода, что ноют зубы, холодная до ломоты, но необычайно вкусная, даже немного сладкая, с металлическим привкусом!
Пью потихоньку боюсь захлебнуться. Каждый глоток словно возвращает мне утраченные силы и не дает рухнуть на землю, а потом умереть от истощения. Во рту больше не сухо, губы не склеены. Ледяная вода течет по подбородку и мочит платье. Я вздрагиваю, но не могу оторваться, словно нас с водой сейчас соединяет неразрывная нить