Вот, доезжаем мы до указателя. «53 км до г. Остров; 283 км до г. Ленинград; 5 км до г. Псков». А над указателем вороны кишат. Стаей черной окружили, оккупировали знак, не слетают. Чего это они так к указателю-то прилипли? Медом им, что ли, намазано?
Ишь! кричит Евдокия Игнатьевна и чуть приподнимается в телеге, грозя кулаком. Ишь, нечистые! Пшли вон! Ишь чего, собралися тут! Вам что здесь, жилище?
Что они вам сделали? хмыкаю я. Они вас трогали? Нет. Так чего вы их трогаете?
Ты чего, Верка! Это ж нечистые птицы!
С чего это они нечистые?
Так падальщики они! И нечистому духу служат!
И что с того, что падальщики? Нужно же им питаться. Они ведь тоже жить хотят. А во все эти сказки я не верю. Животное, любое животное, плохим быть не может. Вороны птицы умные, хитрые, веселые. А вы на них нападаете.
Евдокия Игнатьевна начинает причитать до самого Пскова. У меня уже голова болит. Скорей бы она за своей лопатой ушла, сил больше нет ее болтовню слушать.
Вон и Псков уже нас башенками встречает. Вижу офицеров, что машину рассматривают. Сломалась, видать, а они смотрят, изучают что-то, чинят. На меня оборачиваются и долго так смотрят, раздумывают, даже шеи вытягивают и в телегу заглядывают, но ничего не говорят.
Однако странным мне кажется, что у папки на фуражке, когда он уезжал, звезда была, а у этих черепа серебряные. Зелено-серые кителя, орел на плече, а на груди кресты черные.
Немцы? Да нет, быть не может! Чего бы немцы здесь делали? Чего бы они тут хозяйничали, машины чинили? Это форма, видать, у наших такая появилась. Ничего путного придумать же не могут, только орлов всяких с крестами на кителя навешивают.
Разговаривать с ними все-таки боюсь, да и незачем. Правда, пугает меня, что все они так странно на нас смотрят, безотрывно прямо. Ну что такого, едет девчонка с бабой в город по делам, чего теперь, глазеть на них, что ли?
И придумают же, мигом рассуждает Евдокия Игнатьевна. Раньше хоть звезда была. Хорошо, красиво. А сейчас! Череп повесили! Человеческий! Да где ж это видано? Разве красиво? А дальше что будет? Самого черта на шапку прилепят?
Евдокия Игнатьевна шепчу я. А а вы уверены ну, что это наши? Не немцы?
Ну ты дурная! С чего бы немцы? Те сразу б убили, совершенно спокойно отвечает она.
Зачем убивать? Мы не военные, не солдаты, опасности для них не представляем. А один так в телегу заглядывал Ну словно думал: ограбить или нет? Только вот что они тут делают? Не могут же они просто посреди улицы с железками возиться? В город еще попасть надо! Так я сомневаюсь, что их бы просто так впустили. Может, все-таки наши?
Говорю тебе: наши!
А если нет?
А ты развернись и спроси!
Вот сами и спрашивайте.
Так, Вера! Евдокия Игнатьевна опять приподнимается в телеге. Ты давай-ка меня до конца уж довези, а то, небось, уже назад повернуть хочешь? Меня немцами не проведешь, уж делай все, как договаривались.
Я оборачиваюсь и смотрю на маленькие фигурки офицеров. Ну Евдокия Игнатьевна дело говорит. Немцы не пустили бы. Зачем им пускать-то? Наши это. Машина, видать, сломалась, вот и возятся. А в телегу заглядывали, наверное, с целью попросить довезти.
Вот уже и шумный Псков. Свистят, болтают, колесами по камням шаркают. Люди спокойные, идут по своим делам. Не паникуют, не плачут. Стало быть, то были действительно русские офицеры со странной формой.
Проезжаю по широкой площади. Остальные на меня шибко не смотрят, внимания не обращают. Вот уж и вывески разные пестрят: «Булочная», «Цирюльня», «Мебель» И на каждом доме плакаты понавешаны! Знаю, что бумага говорить не умеет, но эти прямо вопят: «Слава пролетарию!», «Ночь работе не помеха!», «Новый горошек пальчики оближешь!». Еще и картинки такие натуральные рисуют. С тем же горошком ну сама бы съела, так нарисовали здорово! Зеленый, сочный, красочный. Пахнет, правда, вокруг совсем неаппетитно. Словно жженой кожей или шерстью? Гарью прет, видать, пожар где-то. Там, вдалеке, женщины кричат, тушат наверняка.
Вот и моя остановочка, радостно вскрикивает Евдокия Игнатьевна. Притормози, Вер Слушай, а ты назад в Атаманку когда? Доехали бы вместе. Или подожди? Я сейчас, я быстренько Только не уезжай никуда, хорошо? Сейчас, лопату возьму
Я киваю. Тянусь, лениво слезаю с телеги и развожу лопатки. Пройтись бы, а то ноги затекли в одной позе час находиться Как раз Любка напою, должны же где-нибудь здесь колонки быть.
Я киваю. Тянусь, лениво слезаю с телеги и развожу лопатки. Пройтись бы, а то ноги затекли в одной позе час находиться Как раз Любка напою, должны же где-нибудь здесь колонки быть.
Сколько в Пскове не была, а он все тот же. Те же дома, те же люди: девушки в голубеньких платьях в горошек и пожилые мужчины в костюмах. И флаги те же на крышах развеваются
Я резко останавливаюсь.
Нет, флаги не те же! Красные-то красные, да только нарисованы на них такие черные изгибающиеся не то кресты, не то ленты, не то
Жутко мне становится от этих флагов. Я пячусь назад, смотрю на людей совсем с другой стороны И вижу совсем другую картину. Кто улыбается тот улыбается через силу, кто бежит тот убегает от кого-то, кто занят делом у того дрожат руки, подкашиваются ноги и блестят глаза. Не тот это Псков, что раньше был, совсем чужой. И кажется мне, что впустить-то меня сюда впустили, а вот выпустить
Рвано вздыхаю и кидаюсь к коню, но в телегу влезть не успеваю. Проходящая рядом женщина вдруг хватает меня за руку и тащит за собой. Я спотыкаюсь, бегу, ничего не успеваю понять, пока не вижу, как к нам приближается черная вереница мотоциклов и большая блестящая машина.
И только теперь окончательно осознаю, в чем дело.
Один из мотоциклистов встает в люльке направляет на нас автомат и кричит:
Sich hinlegen! Beweg dich nicht!
Я вздрагиваю. Его речь как удар хлыстом рассекает слух. Спина мгновенно взмокает и я осознаю, что не могу шелохнуться. Совсем.
Wenn du dich nicht hinlegst, wirst du sterben!
Я понимаю его, я прекрасно его понимаю. Но не могу двигаться, пока та же самая женщина не толкает меня в спину, отчего я падаю на колени. Прижимаю их к животу, зажмуриваюсь и закрываю уши. Сердце колотится, так громко колотится, что слышу я лишь оглушительное биение. Дышу пылью с земли. Почему-то пытаюсь защитить глаза, вдавливая лицо в колени. Ведь если он начнет стрелять, если он вышибет мне глаза
С трудом сглатываю. От дичайшего страха закусываю до крови губы и дрожу.
Папка говорил, что в самых страшных ситуациях надо вспоминать что-нибудь смешное. И тогда
Немец открывает очередь.
И как-то резко у меня исчезает страх. Я просто лежу, почему-то яро прикрывая лицо, и жду, пока меня измолотят пули. Только вот боюсь боли Это слишком больно? Слишком ли больно, когда в твое тело вонзается кусок свинца?
Животные крики людей, звуки выстрелов, немецкая брань, визг умирающих лошадей все смешивается в один оглушительный протяжный вой, который разрывает барабанные перепонки и ввинчивается в голову. Когда уже? Ну когда?! Нет ничего хуже ожидания! Чего они медлят?!
Автомат смолкает.
А я лежу, вдавив в лицо колени, а в уши ладони. Не открываю глаза. Если открою выбьют. Вышибут пулями. Кажется, в меня просто не попали Наверное, не заметили, что я жива. Сейчас добьют
Чуть отвожу руки от ушей.
Слышу, как женщина рядом со свистом дышит. Слышу, как немцы спрыгивают с мотоциклов и неспешно обходят площадь. И слышу шепот спасительницы:
Они только тех, кто стоял, пришибли. Кто немецкого не знал. Лежи тихо
И я лежу. Так тихо, насколько вообще могу. Пока вдруг прямо перед моим носом не оказываются блестящие начищенные ботинки.
Я не шевелюсь.
Он не уходит.
Тогда я сглатываю и очень медленно поднимаю голову.
Немецкий офицер стоит и смотрит прямо на меня. Будто и не просто на меня, а в самую душу. Но не только он. Дуло автомата тоже смотрит прямо на меня. В самую душу, бездонной дырой черного глаза.
Глаза Он же пулями выбьет мне глаза Зачем я вообще на него посмотрела
Steh auf, выплевывает офицер, резко вытирает губы и перемещается к другим людям.
И я покорно встаю.
Вокруг стараюсь не смотреть. Даже боковым зрением вижу разбросанные тела и внушаю себе, что им просто еще не давали приказа подниматься
Часть немцев зашла и в магазин. Я затаила дыхание, ведь там Евдокия Игнатьевна!
И я не знаю, жива она или нет. И никогда уже не узнаю. Остальные нацисты нам приказали за ними идти. Часть в мотоциклы уселась, самые важные в машину, а оставшиеся наш строй со всех сторон окружили и автоматы в руки взяли. Сомкнули так, что не выбраться, да и куда ведут нас никто тогда не знал.
Но мы пошли. В магазине крики раздавались, выстрелы, позже горелым запахло, а мы шли. И я в тот момент почему-то только об одном думала: теперь мне известно, почему наша планета не светится
Глава 3
Уже темнеет.