Парень просиял, обнял девушку за плечи и повел в сторону парикмахерской, что находилась в паре домов.
А Лидия осталась стоять столбом посреди медленно погружающейся во мрак аллеи. Пальцы ее нервно теребили кончик толстой аккуратной косы.
Дома она долго изучала свое отражение в зеркале. То распускала, то вновь сплетала красивые каштановые локоны. С самого раннего детства носила она косу, и никогда ей в голову не приходило расстаться с ней или сменить прическу. И везде: в школе, в институте, на работе все считали ее тем, чем стоит гордиться. Или просто лицемерили?..
Советская девочка и косички, говорила когда-то давным-давно, кажется, в другой жизни, ее мать, это как вишенки и веточка. Вроде бы и без веточки ягода другой не становится, и все-таки, без нее вишню и не нарисуешь. Что выйдет-то? То ли клюква, то ли брусника. Другое дело с веточкой! Давай заплету.
И в комсомоле Лиду всегда ставили другим девушкам в пример как самую аккуратную, чем она тихо гордилась. А что теперь? Все ее непримерные ровесницы давно замужем, детей воспитывают, а она, комсомолка, спортсменка и уже начавшая отцветать красавица, бродит по вечерним улицам и завидует чужому счастью.
Лида расплакалась. Сильно, до боли, до тошноты и темных пятен в глазах. Впервые за долгие годы. Рядом ведь все равно только не менее несчастное отражение в зеркале. Успокоилась лишь тогда, когда виски вспорола острая вспышка.
Решение пришло само собой. Лида, стиснув зубы, вытащила из ящика стола большие ножницы. Лезвия хищно блеснули в свете лампы, жадно клацнули. Женщина зажмурилась и жалобно пискнула, когда по ее спине скользнула вниз, по-змеиному изогнувшись, отделившаяся от головы коса. Слушая свое частое прерывистое дыхание, Лида так и стояла перед зеркалом, не открывая глаз и вцепившись в повлажневшие колечки ножниц и будто ожидая чего-то. Но все было по-прежнему. Мир не рухнул. И ощущения не изменились. И Лида, наконец, разлепила склеенные подсохшими слезами ресницы. Избегая встречи с зареванным отражением, торопливо опустила взгляд. Свернувшись ребристым калачиком, у ног ее покоилась коса. На одном конце слабо поблескивала заколка. Точно крупная слеза, одиноко покатившаяся по бледной Лидиной щеке. Не смея выбросить на помойку столь неотъемлемую часть себя, женщина поспешно сунула косу в нижний ящик комода.
На следующий день все знакомые: и ученики, и учителя, даже подслеповатая школьная техничка, восхищались новой прической Лидии Степановны. Даже директор, случайно встреченный в коридоре, подметил изменения, произошедшие в учителе географии, и одобрительно поиграл густыми бровями, чем несколько смутил женщину. Да она за всю свою жизнь не получала столько внимания и комплиментов, сколько за один этот день! Возвращаясь с работы, Лидия на радостях даже решила заглянуть в магазин модной одежды. Благо, сегодня как раз выдали аванс.
Там-то с ней и заговорил темноглазый и басистый, будто дьякон, мужчина, представившийся Игорем Даниловичем. Сначала Лидия сильно смущалась. Может потому, что он был значительно лет на пятнадцать старше. А может, потому что был первым мужчиной, знакомящимся с ней вот так запросто, не из-за каких-либо сближающих обстоятельств вроде общей работы, общего подъезда или чего-то вроде. Причем он явно и с большим интересом разглядывал ее.
Говорили они долго. Сначала о каких-то незначительных мелочах: о погоде, городских новостях, недавно прошедших выборах и театральной программе этого сезона (хотя о последней Лидия знала лишь по рассказам учительницы русского языка и литературы, с которой они часто беседовали в учительской за чашечкой чая). Потом Игорь стал рассказывать о себе. О том, что работает хирургом в больнице, о том, как порой приходится тяжело, ведь от него зависят чужие жизни.
Напряжение нечеловеческое, с толикой грусти говорил он, устремив темные, глубокие глаза на внимательно слушавшую Лиду. Бывает, выйду на больничное крыльцо после очередной операции, смотрю на мир вокруг на небо, деревья, проезжающие мимо машины и надышаться не могу. Будто не пациента, а самого меня только что с того света вытащили. Сложно объяснить
Женщина слушала не перебивая, иногда понимающе хоть понимала и не особо кивала. Такие люди, как Игорь, всегда вызывали у нее глубочайшее уважение, даже восхищение.
Когда на улице зарыжели полуночники-фонари, Лидия спохватилась о том, что надо бы домой. Неприлично торчать с малознакомым мужчиной в такое время непонятно где. Деловито взглянув на часы и сообщив Игорю, что ей пора, она засобиралась было уходить, но тот вдруг решительно, будто знал полжизни, остановил ее за локоть. Женщина вспыхнула, но руки не отняла. Игорь смотрел пристально и серьезно, так, будто прямо сейчас собирался сделать предложение.
Когда на улице зарыжели полуночники-фонари, Лидия спохватилась о том, что надо бы домой. Неприлично торчать с малознакомым мужчиной в такое время непонятно где. Деловито взглянув на часы и сообщив Игорю, что ей пора, она засобиралась было уходить, но тот вдруг решительно, будто знал полжизни, остановил ее за локоть. Женщина вспыхнула, но руки не отняла. Игорь смотрел пристально и серьезно, так, будто прямо сейчас собирался сделать предложение.
Лида, мягко пробасил он, глядя ей в глаза, я хотел бы вас попросить кое-о-чем
Женщина молча ждала, чувствуя, как от волнения или даже страха дрожат колени. Прямо как у ее учениц, когда она вызывала их к доске.
Лида, снова заговорил хирург. Да вы не бойтесь, не бойтесь Я просто хотел Оставьте мне, пожалуйста, свой номер телефона. Мне очень хочется еще пообщаться со столь очаровательной девушкой.
Горячая, как самый знойный из дней, волна захлестнула остывшее без человеческого тепла сердце, заставила его плавиться под незнакомым доселе жаром. Забыв обо всем на свете, Лида кивнула, медленно, как во сне. Не потому даже, что Игорь настолько понравился ей, а потому что почувствовала: скоро ее жизнь кардинально изменится.
Игорь позвонил уже на следующий день и пригласил в кафе полакомиться мороженым. Лидия не любила сладостей, но согласилась.
Через три месяца ежедневных встреч они поженились и переехали жить к Игорю.
Тогда Лидии было уже тридцать четыре года. А в следующем году родилась Таисия, хорошенькая пухленькая малышка с темными, как у папы, глазами.
Глава четвертая
Наверное, все боятся смерти. И я не исключение. Поэтому приходится терпеть, не убивать часто. Ведь если поймают, это будет равносильно смерти. Шесть девчонок уже подарили мне свои чудесные, такие разные, косички. За такое парой-тройкой лет тюрьмы точно не отделаешься. За такое платят жизнью. Для меня это дороговато. Поэтому и терплю, хоть с каждым разом дается это все труднее. Потому ли, что я теперь нечто вроде хищника, а девушки источник моей пищи? Пищи не физической, а духовной, той, без которой жизнь превращается в бессмысленную трату времени. Или потому что Почему? Вопрос из вопросов. Я ведь вовсе не псих, делаю все вполне осознанно. Хотя кто в наше время может похвастать абсолютным психическим здоровьем?
Тонкая прочная леска невидимой, но надежной нитью укрепляет блестящую под светом настольной лампы косу Дины на черном бархатном ободке. Придирчиво верчу поделку в пальцах, осматривая, все ли ровно, не выбились ли где волоски. Но все идеально, глаз радуется. В магазинах таких вещей не купишь. Но идею мне подарили именно магазинные ободки-косички. И дело вовсе не в прихоти, а в свойственной мне педантичности. Все-таки разбросанные по ящикам косы это не эстетично. Да и форму наверняка потеряют. Совсем другое дело ободки: и красиво, и удобно тем, что никаких подозрений ни у кого не вызовут.
Готовую поделку бережно пристраиваю на полку, рядом с пятью ее «сестренками». Любуюсь. Теперь можно приступить к другой вещице к кошельку. Старому, потертому, еще советского пошиба. Его стариковский коричневый цвет всегда вызывал у меня отвращение. Такая штука подошла бы разве что какой-нибудь вздорной бабке, разменявшей восьмой десяток. Выкинуть бы его, но что-то не позволяет. Наверное, детские воспоминания
Тускло освещенная комната с обоями в цветочек и старым, с мрачноватым лесом, ковром на стене. Мне шесть лет. Я вяло играю, разложив на полу немногочисленные игрушки. За занавешенным белоснежной шторкой окном перебирает яркие, свежие листья, будто тоже играя, молодой апрельский ветер. С улицы доносятся веселые, звонкие голоса. Это ребята нашли какую-то, наверняка очень интересную, забаву. Я горько вздыхаю, строя серые, похожие одна на другую, фигурки солдатиков в длинную шеренгу. Скука смертная Мама запретила сегодня гулять, сказала, что на улице слишком сыро после ночного дождя и я могу простудиться. Мама строгая, но я слушаюсь ее, потому что она всегда заботится обо мне. Любит меня.
Серые солдаты неуклюже заваливаются набок: слишком унылы и неловки пальцы их большого генерала, мои то есть. Я зеваю во весь рот, когда с улицы доносится оглушительный восторженный визг. Не дозевав, пулей подскакиваю к окну, завистливо таращусь на подпрыгивающие, размахивающие руками крохотные фигурки товарищей по играм внизу, во дворе. До меня не сразу доходит, что там происходит, а когда, наконец, доходит, восхищение и азарт мгновенно заполняют все мое существо. Ребята кидаются друг в друга, будто играя в снежки, комьями грязи! А верещит так громко раскрасневшийся и взъерошенный Петька: увесистый кашеобразный комок влепился ему прямо в лицо! Все ребята заливисто хохочут, а я взволнованно и нетерпеливо подпрыгиваю у окна, обеими руками отталкиваясь от батареи. Мне тоже жутко хочется испробовать это дикое, но новое и необычное развлечение. Тут в Петьку летит еще один серо-коричневый снаряд, мальчишка неистово вопит победное «мазила!» и ловко уворачивается. От моего горячего, возбужденного дыхания запотевает стекло, пряча от меня оживленную батальную сцену. С возгласом разочарования, совершенно позабыв мамин запрет, выскакиваю в прихожую, торопливо напяливаю через голову застегнутую куртку, экономя драгоценные секунды, и туда, в бой!