К своим!
Когда я с криком врезаюсь во «вражескую», состоящую из Генки, Антона и Вики, роту, Петька встречает меня оглушительной победоносной песней: «Смело мы в бой пойдем!» и мы переходим в наступление.
Сейчас я, конечно, плохо понимаю, что за удовольствие получать грязевые бомбы в спину, ноги, голову, ощущать, как ледяные струйки воды заползают под куртку, промачивают одежду, но тогда мне было неудержимо весело. До тех пор, пока к дому не подошла мама, вернувшаяся с работы. Сначала она, увидев кучку вопящих, с ног до головы перепачканных ребятишек, даже не признала среди них свое любимое чадо: вся моя рожица, широко улыбающаяся, была темной, как у чертенка, одни лишь глаза радостно горели да белели кривые, еще молочные, зубы. Когда же меня с ужасом признали (скорее по одежде, нежели по лицу), игра наша резко и неприятно оборвалась. Потому что мама, ставшая лицом точь-в-точь как серая стена нашего дома, кошкой подскочила ко мне и молча, сильно ударила коричневым кошельком, который вынула, чтобы достать ключи, прямо мне по лицу, с которого не успела еще соскользнуть счастливая улыбка. Было больно. Очень. На этой в обычное время совсем безобидной штуковине обнаружился не острый, но очень травматичный металлический язычок. И он раз за разом врезался во мгновенно онемевшую не знаю, от боли или от нестерпимой обиды щеку. Мать все так же молчала, и от этого унижающего хуже любой брани молчания во мне будто что-то надломилось, какая-то крепкая и обычно гибкая ветка, соединяющая меня с этой женщиной. Странно: слезы, которыми, будто кровью, сочилось мое детское сердце, не смогли прорваться наружу. Одно лишь вымученное, как у больного животного, поскуливание. Так, наверное, скулила бы старая верная собака, которую обычно спокойный и добрый хозяин впервые за долгую общую жизнь избил палкой.